Юлия Вознесенская - Асти Спуманте. Первое дело графини Апраксиной Страница 12

— Они не из тех, кто треплется. Но на всякий случай я их предупрежу.

За занавеской раздался тонкий пронзительный свист.

— Кофе готов! — сказала хозяйка и ушла за занавеску. Через несколько минут она вынесла на подносе пестрый арабский кофейник с крохотными чашечками. Она предложила кофе всем, включая Апраксину, но графиня от кофе уклонилась и продолжала усердно писать. Гуля с Люсей взяли свои чашки и вернулись к машинкам, а хозяйка с фон Кёнигзедлер продолжили разговор, отхлебывая крепчайший напиток редкими крохотными глотками.

— Ты не знаешь случайно, Константин уже вернулся из Парижа? — спросила Мириам Фишман.

— Скорее всего, нет. Я читала в «Русской мысли», что выставка русских художников продлится до конца апреля: навряд ли Константин уедет до ее конца, ведь это его первая выставка в Париже! И я думаю, он позвонил бы мне, если бы уже знал, что случилось с Натальей.

— Значит, он до сих пор еще не знает, что стал вдовцом…

— Видимо, так. И думаю, не слишком огорчится, когда узнает. Бедная Наталья!

— Да уж… Но и его тоже жаль.

— Жаль? — Ада высоко подняла выщипанные брови. — А ты вспомни, как он с нею обращался!

— Наталья любила его…

— Любила! Лично я такого обращения не потерпела бы ни при какой любви.

— И что бы ты сделала? Развелась? Тоже покончила с собой?

— Ну, это уж нет! На свете существует много способов выйти из подобной ситуации достойно.

— Вот только понятия о том, что такое «достойно», у разных людей совершенно разные.

— И что ты хочешь этим сказать, Мира?

— Вчера по телевидению опять показывали фотографию мертвой Натальи и просили всех, кто что-нибудь знает об этой женщине, позвонить в полицию. Так вот мне кажется, дорогая, что в этой ситуации мы все ведем себя недостойно, и каждая из нас блюдет при этом свои интересы. Ты молчишь из-за Феликса, я из-за того, что Наталья работала у меня по-черному, а вот Анна, которая тоже наверняка видела сообщение полиции, молчит потому, что чувствует себя виноватой в смерти Натальи.

— В чем Анна-то виновата? Любовь — дело жестокое: на месте Анны я бы никакой вины за собой не чувствовала.

— Ты это говоришь потому, что находишься на своем, а не на ее месте. Я бы чувствовала себя ужасно, если бы между мной и моим любовником лежало мертвое тело его жены. Я бы никогда больше не смогла лечь с ним в одну постель!

— Это ты с твоими дурацкими принципами. Анна совсем другой человек, поверь мне.

— Не хочешь ли ты сказать, что у Анны нет принципов?

— Есть и даже слишком много, но они — другие. Рано или поздно она узнает о смерти Натальи, если еще не узнала, и скажет себе, что теперь ее долг — утешать Константина. И уж будь уверена, утешать она его будет со всем своим усердием! В отличие от нас с тобой Анна — натура страстная, безудержная и во всем идет до конца. И произойдет вот что. — Ада поставила на стол пустую чашечку и сложила большие пальцы и ладони обеих рук треугольником. — Был у них любовный треугольник, так? А теперь из него выпала одна сторона, — она прижала большие пальцы к ладоням, и ладони сомкнулись, — и оставшиеся стороны — хлоп! — и соединились. Увидишь, очень скоро Константин женится на Анне. И дурак он будет последний, если этого не сделает!

— А мне кажется, что выпала не просто третья сторона треугольника, а его основание, — задумчиво сказала Мира. — В этом браке все держалось на Наталье.

— Ну а теперь будет держаться на Анне. Не вижу большой разницы.

— И это говорит самая близкая подруга Натальи?

— Дело не в Наталье. Константин из тех талантов, которых женщины носили и будут носить на руках. Впрочем, какое мне дело до чужих треугольников, когда я о собственный все бока ободрала… Если бы ты знала, Мира, как мне осточертела моя меблирашка на улице Эйнштейна! Я там чувствую себя беженкой, живущей в общежитии для иностранцев.

— Большинство русских эмигрантов прошло через это.

— Я — не большинство, я через беженские мытарства не проходила и горжусь этим!

— Но Феликс мог бы снять для тебя приличную квартирку.

— И в этой «приличной квартирке» я бы навсегда и застряла. Нет, моя милая, я иду ва-банк: мне нужны миллионы Феликса, его замок, его имение и его имя!

— И уже ставшая привычной приставка «фон» к новой фамилии.

— Непременно! И это должно произойти как можно скорее — ты ведь знаешь, сколько мне лет.

— Знаю. А еще знаю, что в роли тургеневской героини ты долго не продержишься, начнешь показывать коготки. Да уж, в твоих интересах, чтобы Феликс познакомился с твоим настоящим характером только после заключения брака.

— И брачного контракта! А пока он должен быть абсолютно убежден в том, что я все потеряла исключительно из любви к нему. У мужа я денег не беру, поскольку чувствую свою вину перед ним, а у Феликса — потому, что не желаю быть его содержанкой. Очевидно безвыходное положение!

— Сиротка в оборочках. Впору поверить и растрогаться.

— Трудно не поверить: квартирка ужасная, работа, прости, убогая. У бедного Феликса сердце разрывается, глядючи на мои страдания, и он вот-вот доспеет до предложения руки и сердца.

— Золушка-притворяшка. Знал бы он, что заработок машинистки уходит у тебя только на массажистку и парикмахера.

— Когда-нибудь ему придется расплачиваться за то, что сейчас я продаю драгоценности, которые собрала, живя с Клаусом. И Феликс вернет мне все до последнего камушка!

— Впору вспомнить, что ты живешь на улице профессора Однокамушкина.

— Однокамушкина?

— Профессором Однокамушкиным в шутку звали Эйнштейна в годы борьбы с космополитизмом.

— Думаешь, в шутку? Скорее из похвальной предусмотрительности.

— Тебе, кстати, тоже не мешает помнить об осторожности. Давать свою машину психопатке Наталье — это была невероятная глупость с твоей стороны.

Вдруг Ада внимательно поглядела на усердно строчившую Апраксину и что-то спросила шепотом у Мириам Фишман.

— Не беспокойся, она ни слова не понимает по-русски.

— Ох, погорю я когда-нибудь на своей простоте!

— Об этом не беспокойся — на простоте ты уж точно не погоришь! Твое счастье, что Гуля, — тут она сама понизила голос, — не была знакома с Натальей.

— Да, эта бы меня не пощадила. И за что она меня так не любит? Ну да Бог с ней — мы никогда друг друга не поймем. Ладно, хватит болтать, пойду работать!

— Да, пора уже. Сейчас наша клиентка закончит писать письма своим пылесосам, я их переведу, а ты потом перепечатаешь. А пока иди, печатай пленки!

— Эксплуататорша.

— Угу. Акула капитализма.

— Большая, толстая и симпатичная акула капитализма! — Ада чмокнула Мириам в макушку, прошла к своему столу, с явной неохотой уселась за машинку и надела наушники.

— У вас есть готовые письма? — спросила Мириам Апраксину. — Я могла бы уже начать переводить.

— А я уже все закончила. Вот, пожалуйста, восемь писем. Куда можно выбросить черновики? Впрочем, лучше я их возьму с собой, они мне послужат образцами для новых писем.

Апраксина протянула Мириам Фишман письма, а несколько сплошь исписанных листков спрятала в свою сумку.

— Сегодня пятница, так что приходите в понедельник после обеда — все будет готово.

— Благодарю вас.

Апраксина простилась с хозяйкой, кивнула машинисткам и вышла на Эттингенштрассе, чрезвычайно довольная визитом в маленькое русское машинописное бюро, а больше всего — записями подслушанных бесед. «Интересно, — подумала она, садясь в «фольксваген», — а почему это Мириам Фишман назвала моих родственников «пылесосами»? Надо будет спросить… Ну вот, а в понедельник можно будет всю эту машинописную бригаду вместе с хозяйкой пригласить в полицию — там они разговорятся. Так… Теперь известно имя мужа покойницы — Константин и его профессия — художник. И находится он сейчас в Париже. Поди, разыщи его там по одному имени… Тоже мне редкая птица — русский художник в Париже! Впрочем, имеется треугольник «Наталья — Константин — Анна», а где треугольник, там и сплетни вокруг него…

Апраксина остановила машину возле телефонной будки и позвонила своей подруге, баронессе фон Ляйбниц, урожденной Якоревой.

— Альбина, ты могла бы определить самую большую сплетницу в кругу русских художников Мюнхена?

— Ее и определять не надо, она всем давно известна — это Натали Сорокина, Ташенька, как ее все зовут.

— Натали Сорокина… Кажется, я ее видела в церкви и в Толстовской библиотеке — такая забавная, похожая на стареющего эльфа?

— Она самая. Художница-миниатюристка. О собратьях-художниках Ташенька знает все и даже немножко больше, чем им самим о себе известно. Впрочем, как и о певцах: она живет с известным в эмигрантских кругах тенором Фомой Цветом.

— А как ты считаешь, ее осведомленность распространяется только на Мюнхен?