Колин Маккалоу - Блудный сын Страница 12

Его взгляд двинулся к главному столу, располагающемуся от него дальше всего, но лучше всего обозримому благодаря почти двухметровой высоте помоста. За ним сидели Джим и Милли Хантер; также там были двое старших Парсонсов: Роджер — второй и Генри — второй. Хм… Значит, это правда: Парсонсы отплатили Чаббу, назначив Томаса Тарлетона Тинкермана новым деканом ИЧ. Его оказалось найти легче легкого: лицо как у Мартина Лютера после тяжелого дня. Бог ты мой, это — жены Парсонсов? Да они — копия своих мужей: те же суровые, скуластые лица и такие же водянисто — голубые глаза.

— Наслаждаешься обстановкой, безжалостный негодник, — прошептала ему Дездемона. — Примеряешь всех на свой полицейский лад.

— Да уж, — отозвался Кармайн, поднял руку жены и поцеловал. Его глаза блестели. — С тобой здесь никто не сравнится.

Она вспыхнула.

— Своей лестью ты заслужил честь помассировать мне спину сегодня ночью, иначе я завтра слягу.

— Договорились, — ответил он и улыбнулся Патрику с Несси, севшим между Хорри Пинкертоном и Дейвом Цукерманом, главой службы соцобеспечения. Дерек Дейман и его жена Аннабель тоже только что прибыли. Он продвинулся с поста директора средней школы Тревиса до начальника управления образования. Хорошо, что стол города мог похвастаться чернокожей парой — у стола Чабба не было ни одной.

— Смотрите, какое хорошее расстояние между стульями, — заметил Дерек, сидящий напротив Кармайна. — Если мясо окажется жестким, я вполне смогу расставить локти, когда буду его резать.

— И не сомневайся, если захочешь поставить локти на стол, — ответил Кармайн. Это — твой первый банкет, твой и Фернандо, но для меня он уже восьмой.

— Мясо действительно будет жестким? — обеспокоенно спросил Фернандо.

— Воспринимайте это так, парни: если мясо окажется жестким, то на следующий банкет вместо главного блюда подадут поставщиков еды. Эм — Эм в данном вопросе очень строг. — Кармайн поднял свой бокал самонтильядо[11]. — Выпьем за банкеты Чабба!

— С точки зрения полицейского, они, вероятнее всего, будут скучными, — сказал Фернандо и отпил из своего бокала. — Ого, какой хороший херес!

— У Чабба очень хорошие запасы, джентльмены.

— Кто сидит за первым столом, после главного? — спросил Дерек.

— Первые лица Чабба. Из правления здесь декан Боб Хаймен и три представителя Парсонсов: Роджер — третий, Генри — третий, а также тот болтун, Ричард Спейт. Не переживайте за Дуга Твайтеса — он с легкостью сделает из них фарш.

Томас Тарлетон Тинкерман, новый декан Издательства Чабба, держал речь перед братьями Парсонсами; остальные, сидящие за главным столом, его тоже слушали, но по — разному: кто — то охотно и внимательно, а кто — то скептически.

— ИЧ вернется к своему истинному предназначению, — говорил он, — и оставит выпуск научных изданий тем научным учреждениям, чьи области интересов и возможности позволяют делать это качественно. Издательство, согласно моему замыслу, уделит внимание тем незаслуженно забытым сферам, у которых хоть и мало исследователей, но чьи идеи столь необходимы для западной философии. В наш век всеобщего поклонения технократии и прогрессу такие труды больше никто не издает. Но я буду, джентльмены, буду!

— Не совсем понимаю, какое это имеет отношение к технократии и прогрессу, но, насколько я понял, вы отвергаете философию двадцатого века? — спросил Хэнк Ховард с опаской, словно его могли покусать.

Высокомерный Тарлетон Тинкерман только фыркнул.

— Некоторые и Дарвина с Коперником называют философами! Именно ими просвещаются студенты — медики!

— Думаю, это здорово, если студенты — медики читают что — то, не связанное непосредственно с программой, — мягко заметил Джим Хантер.

Лицо Тинкермана говорило: «Вы так думаете!» — но вслух он произнес другое:

— Нет, доктор Хантер. Пусть лучше они полностью погрузятся в изучение медицины, чем будут читать метафизику для обезьян!

Наступила неловкая тишина; замечания декана были вызывающими и направленными на определенного человека, поэтому некоторые из слушателей поспешили исправить ситуацию.

— Я знал студентов — медиков, которые читали Августина, Макиавелли и Федерико Гарсиа Лорку, — сказал ММ с улыбкой.

— Вероятно, они немного не вписываются в тему нашего обсуждения, Том, но если такие писатели, как Норман Мейлер[12]и Филип Рот[13], придут к вам, вы же их, естественно, опубликуете? — спросил Бюсар Таунсенд.

— Нет, не опубликую! Никогда! — возразил Тинкерман. — Отвратительная, грязная, порнографическая макулатура! Единственная философия, которую они могут предложить, годна только на корм свиньям!

Его грудь вздымалась, глаза сверкали.

— Оу! — воскликнул ММ. — Кстати, о еде! Том, похоже, твой уровень сахара в крови немного понизился. И мы непростительно мало внимания уделяем Роджеру и Генри, не говоря уж о дамах. Мои извинения.

— Да это настоящий монах — доминиканец в профессорской мантии! — сказал бывший декан издательства секретарю Хэнку Ховарду, даже не потрудившись понизить голос.

Профессорские мантии привлекли также внимание Соледад Васкес, Аннабель Дейман и Дездемоны. Соледад и Аннабель в благоговении взирали на неимоверное количество ученых.

— Здесь есть кто — нибудь не в профессорской мантии? — спросила Соледад.

— Женщины. Согласно традиции, в академической мантии могут быть только те женщины, что работают непосредственно в Чаббе, как доктор Милли Хантер. Мужчины, даже с городского стола, надевают мантии, чтобы их никто не превзошел, — ответила Дездемона, с воодушевлением поглядывая на большое блюдо с бутербродами из кусочков ржаного хлеба с маслом и копченым лососем. — У Кармайна мантия Чабба, и я вижу, что Фернандо тоже в мантии… Откуда?

— Университет Флориды. — Соледад тихонько засмеялась. — Я заметила, хоть это и неправда, что в Холломене считают, будто в любом колледже Флориды раздают ученые степени за бальные танцы и за плетение корзин под водой. Правда, у Фернандо степень по социологии, одна из самых уважаемых.

— Дерек получил докторскую степень в Чаббе. — Аннабель просто лучилась гордостью.

— Зал словно переполнен павлинами, — заметила Дездемона. — Золотая отделка на некоторых мантиях просто поражает. А мех горностая! Мантия декана Тинкермана украшена бордовым и золотым — цветами факультета богословия Чабба.

— Так вот почему он такой! — воскликнула Несси О’Доннелл.

— Красиво, — добавила Аннабель, осматриваясь. — А к чему относится алая отделка с мехом горностая?

Этого никто не знал, но все дамы согласились, что владелец той мантии выглядит восхитительно.

Тем временем Фернандо расспрашивал Кармайна:

— Тот чернокожий парень за главным столом — доктор Джим Хантер?

— Да. И его жена — единственная здесь женщина в профессорской мантии.

— Я заметил их, еще когда они входили — оба в одинаковых мантиях. Красивая пара. Господи, да он огромный!

— Десять лет назад был чемпионом по боксу и вольной борьбе. Тут его комплекция и сгодилась.

— Это уж точно.

Фраза Фернандо о красивой паре озадачила Кармайна: обычно окружающие их так не воспринимали. Кармайн мысленно поаплодировал отношению Фернандо.

И все — таки его взгляд неизменно возвращался к Томасу Тарлетону Тинкерману, столь величественно выглядящему в своей мантии доктора богословия. Тинкерман относился к тому типу мужчин, которые и в дерюге будут выглядеть отлично. Высокий и прямой, как шест, он производил впечатление физически сильного человека — какой уж там хилый ботаник. Он больше походил на подполковника, выпускника Уэст — Пойнта, который бросил усилия на дальнейшее продвижение и одновременно пытается справиться с новым приступом геморроя. Сегодня, несомненно, была геморройная ночь — пусть перед ним и не Мартин Лютер, но, возможно, Наполеон Бонапарт.

Привлекательный, как Мел Феррер[14], и все же его резкие черты лица говорили об аскетизме монаха. Седые волосы прекрасно сочетались со светлыми глазами. Уголки рта опущены, будто он с унынием взирает на человеческую бренность, непоколебимо веря в отсутствие таковой у себя. Чванливый! Вот подходящее слово для Тинкермана.

Все Издательство Чабба знало, что он не хочет публиковать «Бога спирали». Она написана приматом для тупиц, а не для умных людей, и бросает тень, но не столько на самого Господа, сколько на Его небесную канцелярию и нежелание последней принять науку как божий промысел. Как же Тинкермана, наверное, корчило при мысли, что он не смеет использовать свое самое сильное оружие — расовое предубеждение. Нет, он ни за что бы не пошел на риск быть в этом обвиненным. Он будет двигаться окольными путями.