Telly - Бог огня Страница 12

Так оно и было — весь день кружила по городу, шаталась, шлялась, толкалась в узких местах, пока в конце концов не обнаружила себя стоящей неподалеку от станции метро "Парк культуры", на Крымском мосту, глядящей в грязную, шершавую от порывов ветра воду, усеянную занозами древесных щепок.

— Если вы намерены нырнуть, то напрасно. Можете утонуть.

Она обернулась. Голос принадлежал преклонного возраста человеку в туркменской тюбетейке, светлом полотняном пиджаке с обтрепавшимися обшлагами, мятых брюках и с тросточкой, лак на которой давно вытерся. Вяло поникшие усы, жидкая бородка, отвислые щеки, слезящиеся вылинявшие глаза да плюс ветхая, застиранная одежда — он походил на квелое, увядавшее от недостатка полива комнатное растение, и тем удивительней, что от него исходил какой-то бодрый, летний, поразительно здоровый, сладковатый запах — так пахнет скошенная трава, высушенная солнцем.

— Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, — отозвалась она.

И вдруг ни с того ни с сего кинулась на старика, схватила его за лацканы и истерично закричала:

— Что вы за мной все ходите? Что ходите целыми днями? Хотите, чтобы я в самом деле сиганула с этого моста?

Старик не делал попыток высвободиться, дожидаясь, пока пройдет истерика. А потом, когда она успокоилась и, облокотясь на перила, тихо плакала, все гладил ее вздрагивавшее плечо, колыбельно нашептывая:

— Ну все, все... Это ничего. Бывает. Такое теперь с каждым бывает, такая у нас с вами жизнь.

Наконец он ушел, постукивая тросточкой, а она еще долго стояла, наблюдая за движением реки, — сморщенная ветром вода напоминала кожу старухи.

Потом, бесцельно покружив по площади, подкованной громадой парадного входа в парк, она направилась к подземному переходу и скоро оказалась у выставочного зала на Крымском Валу.

Зайти? Почему бы и нет?

В просторном зале, где чувствовался избыток пустоты и воздуха и от белых стен веяло чем-то больничным, она долго стояла перед полотном, на котором несчастная клетка-шотландка внезапно испытала приступ почечной колики, и от этого геометрически точный орнаментальный рисунок конвульсивно извивался и даже, чудилось, постанывал, — стояла, ощущая, как флюиды мучительной судороги проникают в тело.

Нельзя сказать, чтобы она набрела на людное место. Откуда-то из глубин выставочного комплекса слышался неясный гул.

Повинуясь инстинкту, — на люди, на люди! — она двинулась в ту сторону, откуда раздавались приглушенные звуки жизни, и очутилась на пороге просторного, разогретого полыханием софитов зала. Где-то в глубинах сознания, на подкорке, отпечаталась, как моментальный полароидный снимок, немая сцена.

В центре зала напряженным каре застыли немногочисленные зрители, один из которых сжимал в руке на уровне плеча темную кеглю шампанской бутылки. Неподалеку от зрителей полуприсел на корточки низкорослый человек с всклокоченной пегой шевелюрой, в коротком грязно-салатовом жилете с множеством кармашков и клапанов и с огромной носатой видеокамерой на плече.

На переднем плане в нескольких метрах от входа, застигнутый в полушаге к правой стене зала, стоял, подавшись вперед, молодой человек в черной форменной рубашке секьюрити, с опрятной стрижкой и миловидным открытым лицом, выражавшим то ли удивление, то ли тревогу. Он распахнул рот, собираясь что-то сказать.

Готовое сорваться с языка восклицание, как нетрудно было догадаться, предназначалось двум молодым людям и девушке, стоявшим возле широкого пустого холста. У всех троих были откровенно азиатские лица, круглые и плоские, и раскосые глаза.

Смысловым центром этого сюжета было трогательное существо, запеленутое в светлый и мягкий, наподобие плюша, материал.

Присмотревшись, она различила вытянутую мордашку, темный, тускло поблескивавший глаз — то, что показалось плюшем, На самом деле было мягкой курчавой шерстью.

Барашек?

Да, маленький барашек. В его позе и особенно же в покорном тупом взгляде угадывались настроение смертника, тоска обреченного. Над барашком стоял молодой человек в белой рубашке с закатанными рукавами, из его кулака торчало длинное лезвие кухонного ножа.

Все это она увидела сразу, в одночасье. Обездвиженный оттиск всей этой сцены мгновенно всосался в подкорку, и в следующее мгновение сцена ожила.

Зрители, как под порывом ветра, качнулись, секьюрити с криком: "Ребята, вы чего? Чего вы?" — кинулся к вооруженному ножом человеку, его на бегу перехватила девушка и принялась — вульгарно, базарно — отпихивать в сторону, а тем временем человек с ножом навис над жертвой и выставил острый локоть.

Локоть коротко, резко дернулся вверх. Веки Баси, вдруг сделавшиеся свинцовыми, опустились.

Открыв глаза, она увидела в руке человека не нож, а вместительную пиалу. Он приникал к ней губами и медленно отклонялся назад. Она догадалась, что было в пиале.

Кровь, сцеженная из распоротого горла барашка, еще живая, дышащая, горячая.

Молодой человек торопливо пил, энергично работая кадыком, кровь стекала по подбородку, и на белой рубахе медленно расползалось обширное пятно.

Белый холст был тоже вымазан кровью.

До нее долетали обрывки чьего-то шепотом произносимого комментария. "Нормальный перформанс, хотя и несколько эпатажный... Да бросьте вы, это не более чем дань типично бытовой традиции... Да помилуйте, кто считал, сколько баранов вот так же режут там у них, в казахских степях, каждый день... Хотя, конечно, они несколько пережали с ритуальностью... Кстати, уж если на то пошло — антр ну*[1], — из этого барана будет приготовлен настоящий плов для гостей...

Автор, до пояса вымазанный кровью, стоял, привалившись плечом к холсту, и курил. В том, как он часто, порывисто затягивался, угадывалась нервозность, — кажется, начинало попахивать скандалом,

Что-то с ней произошло.

Глядя на заляпанную кровью сигарету, вибрирующую в нервных пальцах, она успокоилась. Успокоилась совершенно. Напряжение последних недель схлынуло.

— Господи, как все просто, — прошептала она. — В конце концов смерть — это не более чем чисто художественный акт. Такой маленький перформанс.

Она повеселела. И решила, что завтра впервые за последние три недели сядет за руль своей машины, без дела стоявшей под окнами.

В унисон с ее новым настроением хлопнуло шампанское.

Маэстро с напряженным лицом продолжал курить, алчно затягиваясь, — должно быть, сигарета пропиталась кровью и намокла.

Город не успел за ночь остыть от страшного зноя: даже ранним утром чувствовалась духота. Зной и тополиный пух — приметы этого кошмарного лета. Пуха столько, что кажется, будто на город обрушился снегопад.

Хромая собака по имени Сонька, жившая в старом семиэтажном доме, в квартире одинокого человека, зарабатывавшего на жизнь исполнением на трубе похоронной музыки, слонялась по двору в ожидании хозяина, но вдруг насторожилась, подняла голову. Ее чуткий нос пришел в движение: в привычные запахи двора вплелся какой-то новый, Соньке смутно знакомый. Исходил он от женщины, выходившей из крайнего подъезда. На вид ей было лет тридцать пять. Выше среднего роста, неплохо сложена. Походка у нее мягкая и плавная, типично кошачья.

Запах был смутно знаком и связан с чем-то приятным. Да, этот особый аромат был принадлежностью и опознавательным знаком той женщины, которую Сонька однажды видела на кладбище, — в тот самый день, когда хозяин, расщедрившись, накормил ее удивительно аппетитным сухим кормом.

Сонька чувствовала что-то неладное. Прошлой ночью она гуляла во дворе и видела: в потемках какой-то мужчина вертелся около машины, в которую теперь садилась женщина. И потому Сонька начала жалобно подвывать, надеясь предостеречь женщину, но та не обратила на собачий голос никакого внимания, открыла дверцу и уселась за руль.

Женщина вставила ключ в замок зажигания и долго смотрела, как покачивается на цепочке брелок, потом подняла взгляд и вздрогнула.

Перед машиной, опираясь рукой о капот, стоял высокий светловолосый человек.

Он приложил палец к губам: Тсс-с, не шевелись, не делай резких телодвижений — так она растолковала этот жест, и рука, потянувшаяся к ключу, повисла в воздухе.

Человек подошел к левой дверце и постучал согнутым пальцем в стекло: открой. Она подчинилась. Человек вынул ключи из замка зажигания, открыл капот.

Чем он был занят, она не видела — сидела, прикрыв глаза, терпеливо ждала — но чего? Она и сама толком не знала, просто сидела, погружаясь в ватный, какой-то лунатический транс, К действительности ее вернул голос, раздавшийся откуда-то из немыслимого далека.

— Аутодафе отменяется. — Светловолосый тщательно протер платком испачканные маслом руки, задумчиво покачал головой и добавил: — Пока отменяется. До лучших времен.