Всеволод Иванов - Голубые пески Страница 12

- С мельницы выгонят, пойдем туда. Ты бы пошла?

- Я бы пошла. Только не в нашем городе. Здесь все знакомые ходят. Стыдно будет. У нас тело крепкое, много дадут.

- Туда, я у рабочих слышала, и Франциск ходит.

- Маме надо сказать.

Они опять рассмеялись.

- А муж у Фиозы Семеновны, говорят, там часто бывает. Перины вытащат в залу и на перинах пляшут.

Зашебуршал песок и напуганный голос Пожиловой проговорил:

- Не нашла. Здесь где-то был, и лешак унес. Отец говорит: Фиоза в Лебяжье уехала. Догонять, может, побежал.

- В Лебяжье? А пикеты?

- Ей что? Она с комиссаром-то - берег да вода. Пропустят. Это у нас мельницы отнимать можно, скот тоже бери, а ихнее тронут разве? Сперва фершала кормила, а тут...

И, заметив выскочившего из простенка Кирилла Михеича, замолчала. Дочери фыркнули, махая зонтиками, выскочили за ворота и с хохотом побежали по улице. Пожилова оправила шаль и, выпрямив хребет, пошла к мельнице степенно и важно.

А Кирилл Михеич, вырывая путавшиеся меж сапог полы, вбежал в мастерскую и, стуча крепким кулаком о верстак, закричал:

- Ты что, старый чорт, какое имел право Фиозу отпускать? Велел я тебе? Я здесь хозяин, али нет? Пока не отняли мое добро - не сметь трогать... Убью, курвы!..

Поликарпыч отряхнул медленно бородку и, словно радуясь, указал на Артюшку:

- Я тут не при чем. Это его штука.

Артюшка затянулся папироской, сплюнул на край табурета и, сапогом стирая слюну, сказал:

- Не откусят. Тебе хватит. Явится, Михеич. А в Лебяжье я с ней цидульку черканул. Я отвечаю. За все, и за нее тоже.

Он вытянул ноги и, глядя в запылившееся синее окно, зевнул:

- Слышал? Попа утопили, а он других за собой тянет. У Пожиловой мельницу отняли, и еще... Запус на усмиренье, в станицы едет. Да!

- Вишь, - а ты ругаешься, - сказал Поликарпыч, щепочкой почесывая за ухом. - Ругать отца, парень, не хорошо. Грешно, однако.

--------------

Подымает желтые пахучие пески раскосый ветер. Полощет их в тугом и жарком небе, - у Иртыша оставляет их усталых и жалобных.

Овцы идут по саксаулам. Курдюки упругие и жирные, как груди сартянки. И опять над песками небо, и в сохлых травах свистит белобрюхий суслик.

И опять степь - от Иртыша до Тянь-Шаня, и от Тарабага-Ртайских гор пустыни Монгольской, а за ними ленивый в шелках китаец и в Желтом море неуклюжие джонки.

Всех земель усталые пальцы спускаются, а спустятся в море и засыпают... Усталые путники всех земель - дни.

--------------

А тут, в самом доме залазь на полати и, уткнувшись в штукатурку, старайся не слышать:

- Хозяин! Хозяин!..

Запус - опять, и с пустяком: в Петрограде, мол, восстание и в Москве бои. Солдаты с немцами братуются и рабочие требуют фабрик. Раз уже к тому пошло, пущай. Но у Кирилла Михеича и без этого - забот...

Уткнись носом в свою собственную штукатурку, на полатях и жди сколько? Кто знает. Дураки спрашивают, бегают к Кириллу Михеичу. А Запус знает, а весь Совдеп знает? Никто ничего не знает, притворяются только будто знают. Что каждый год весна - ясно, но человеческой жизни год какой?

Ткнуло жаром в затылок...

- Господи! Владыко живота моего...

Откапывая замусоренные, унесенные куда-то на донышко молитвы, сплетал их - тут у штукатурки и, чуть подымая глаз, старался достать икону. Но бревенчатая матка полатей закрывала образ, а дальше головы высунуть нельзя, Запус нет-нет да и крикнет:

- Хозяин!..

Дыханье послышалось из сеней. Пришептывает немного и придушенно словно в тело говорит:

- Ты сюда иди. Он ушел.

Артюшка. А за ним - подошвой легко, словно вышивает шаг - Олимпиада.

- Не ушел, тоже наплевать. Я не привык кобениться. Уговаривать тебя нечего, слава Богу, семь лет замужем. Я Фиозе говорил, не хочет.

- Меня ты, Артемий, брось. Из Фиозы лепи чего хочешь...

- Я из всех вас вылеплю. Я с фронта приехал сюда, чтоб отсюда не бегать. Каленым железом надо.

- Надоел ты мне с этим железом. Слов других нету?

- С меня и этих хватит. Я Фиозу просил, не может или не хочет. В станицу удрала. Нам надо Запуса удержать на неделю. А потом казаков соберем...

- Треплетесь.

- Не твое дело.

- Пу-усти!..

Шоркнуло по стене материей. Запус, насвистывая, прошел в залу, звякнул стаканом. Ушел. Шопотом:

- Липа, ты пойми. Господи, да разве мы... звери. Кого мне просить. За себя я стараюсь? Пропусти день, два, опоздай - приедут в станицы красногвардейцы. Как каяться? Не хочу каяться, что я собака - выть. Ей-Богу, я нож сейчас себе в горло, на месте, к чорту!.. Сейчас надо делать. Без Запуса они куда?

- Убей Запуса. Очень просто. А то Михеича попроси, он не трус убьет. Пусти, руку... Ступай к киргизкам своим.

Дыханье - кобыльим молоком пахнущее, - на всю комнату. От него что-ли вспотели ноги у Кирилла Михеича. Руку отлежал, а переменить почему-то боязно...

- Тебе легко, Липа... Фиоза - солома, ее на подстилку. Убить нельзя, - заложников перестреляют. Хуже получится. А здесь на два дня, на неделю задержать. Поди-и!..

- Не стыдно, Артемий!

- А ну вас... Что я - мешок: ничего не чувствую, разве!

- Киргизок своих пошли.

- Отстань ты с киргизками. Мало что...

Вскрикнула:

- Мало что? Ну, так и я могу по-своему распоряжаться. Тело мое.

- Липа!..

- Ладно. Отстань. А к Василию Антонычу пойду. Отчего не пойти, раз муж разрешает. Можно. Валяй, Олимпиада Семеновна, спасай отечество... И-их, Сусанины...

Открыла дверь в залу, позвала:

- Василий Антоныч!..

- Ась? - отозвался Запус, скрипнул чем-то.

- Можно на минуточку?

Опять шаг. С порога на пол царапают сапогом - Запус, он ногой даже спокойно не может:

- Чем могу служить? - И смеется.

- Алимбек программу большевиков просит.

- Он? Да он по-русски только ругаться умеет.

- Старик, говорит, переведет. Поликарпыч.

Даже, кажется, ладонями хлопнул.

- Чудесно! Могу. Я сейчас принесу...

- А вы заняты? К вам можно посидеть?

- Ко мне? Пожалуйста. Во-от везет-то. Идемте. Сергевне бы сказать насчет самовара.

- Алимбек скажет.

И будто весело:

- Скажи, Алимбек.

- Верно, скажи. А программу я тебе сейчас достану, принесу. Непременно надо на киргизском языке напечатать.

Остальное унес в залу и дальше - в кабинет...

Слез Кирилл Михеич с полатей. Артюшку догнал в сенях. Тронул за плечо. Сказал тихонько:

- Я, Артюш, от греха дальше - пойду ее позову обратно. Скажи пошутил.

Артюшка быстро повернулся, схватил Кирилла Михеича за горло, ткнул затылком в доски сеней. Выпустил и, откинув локоть, кулаком ударил его в скулу.

Тут у стены и нашел его Запус, вернувшийся с книжкой:

- Киргиза не видали? Работника?

- Нет.

- Передайте ему, пожалуйста. Он, наверное, сейчас придет - Сергевну ищет.

Так с книжкой и вышел Кирилл Михеич.

Поликарпыч на бревне вдевал нитку в иголку - все никак не мог попасть. Сидел он без рубахи, - лежала для починки она на коленях. Костлявое тело распрямлялось под жарой, краснело. Увидав Кирилла Михеича, спросил:

- Книжкой антиресуешься. Со скуки помогат. Я ране любитель был, глаза когда целыми находились. Гуака читал? Потешно...

И, указывая иголкой на прыгавших подле бревна воробьев, сказал снисходительно:

- Самая тормошивая птица. Прямо как оглашенные...

XI.

Машинист парохода "Андрей Первозванный", т. Никифоров, был недоволен. Он говорил т. Запусу:

- Народное добро из-за буржуев тратить - все время под парами стоим. Сделать один рейс по Иртышу и снести к чортовой матери все казацкое поселение. Не лезь против Советской власти, сука! Я этих курвов-казаков по девятьсот пятому году знаю.

Лоб его был так же морщинист, как гладки - части машин. Особенно, как все машинисты - слушая под полом ровный гул, стоял он в каюте, стучал по револьверу и жаловался:

- На кой мне прах эту штуку, если я этой сволочи, которая меня в пятом году порола, - пулю не могу всунуть.

- Там дети, товарищ. Женщины.

- Дети в тридцать лет. Знаем мы этих лодырей.

В кают-компании на разбросанных по полу шинелях валялись босоногие люди, подпоясанные солдатскими ремнями. Спорили, кричали. Пересыпали из подсумков обоймы. На рояле валялись пулеметные ленты, а искусственная пальма сушила чье-то выстиранное белье. Дым от махорки. Плевки - в ладонь.

- Гнать туды пароход!..

- Товарищ Никифоров...

- Тише, давай высказаться! Обожди.

- Сами знам.

Маленький, косоглазый слегка, наборщик Заботин прыгал через валявшиеся тела и кричал:

- Ступай наверх! Не пройти.

- Жарко. Яйца спекутся...

- Хо-хо-хо!..

И хохот был, словно хлюпали о воду пароходные колеса.

А ночью вспыхивал на носу парохода прожектор. Сначала прорезал сапфирно-золотистые яры, потом прыгал на острые крыши городка и желтил фигурки патрулей на песчаных улицах.

- Тра-ави!.. - темно кричал капитан с мостка.

Лопались со звоном стальные воды. Весь завешенный черным - только прыгал и не мог отпрыгнуть растянутый треугольник прожектора - грузно отходил пароход на средину Иртыша. Здесь, чавкая и, давясь водой, ходил он всю ночь вдоль берега - взад и вперед, взад и вперед.