Мануэль Скорса - Гарабомбо-невидимка Страница 12

– Какие жалобы? Мы состарились, пока жалуемся. Нет, больше мы просить не будем!

– Что же тогда?

– Возьмем земли силой! Мы – хозяева по закону. Нам дали права в тысяча семьсот одиннадцатом году.

– Что с них толку? – сказал Корис. – Дон Хуан не может тронуться с места. Дом его стерегут день и ночь. На что нам бумаги?

Мелесьо Куэльяр засмеялся.

– Бумаги уже в Лиме!

– Как это? Ловатона стерегут день и ночь. Как он вышел?

– Он не выходил.

– Как же вынесли бумаги?

– Их взял Гарабомбо. Средь бела дня, у них под носом. Я сам видел. И Солидоро, и Эрреры следили за домом из кабачка. Но Гарабомбо вошел.

– Быть не может! Они и муравья не пропустят.

– Гарабомбо лучше муравья. Он – невидимка! Средь бела дня прошел он Янауанку и поднялся к Чипипате. В Манчакайо ждали люди, он передал им бумаги. Сейчас в Лиме уже сняли с них копию.

Все дрожали.

– Правда это?

Все повернулись к Кайетано.

– Правду говорит Мелесьо, дон Амадор?

– Правду. Гарабомбо – невидимка! Недуг поразил его много лет назад. Но теперь это не беда, удача.

– Ай-я-яй-яй-яй!..

– Чего ты боишься? Радуйся! Он ходит, где хочет. Кто схватит его? Сейчас он собирает подписи, чтобы сменить нашего выборного.

– Да, при нем, при гадючем сыне, нам ничего не добиться!

– Его сменят! В уставе Управления по делам индейцев сказано: если две трети общины против выборного, можно выбирать другого.

– Да в жизни хозяева не позволят, чтобы мы собирали подписи! Кто пойдет по их поместьям?

– Гарабомбо ходит! Ему нет преграды. На той неделе он был и в Чинче, и в Пакойяне. Его не увидели!

– Это так, – подтвердил Корасма. – За ним не усмотришь! Когда действует он, бояться нечего.

Раздался злобный голос тощего человека с выпученными глазами.

– Что ты кормишь нас баснями, Корасма? Что нас смущаешь? Говорить легко. А как мы освободим пеонов? Хозяев они не бросят. Пообещают, но бунтовать не будут. Вот увидишь! Бросят они нас, и мы сгнием по тюрьмам.

– Нет! – сказал Эпифанио Кинтана. – Мы пришли, и мы. не отступим. Если Янауанка нас поддержит, мы будем бунтовать.

– Кто вас знает! Может, вы хотите украсть бумаги и отдать их помещику.

Корнелио Бустильос, узловатый и длинный, как посох, встал с места. Глаза его горели.

– Мехорада прав. Я был начальством. Я знаю. Нам не совладать с ними, – он презрительно махнул рукой. – Они за нами не пойдут. Они выдадут нас полиции за милую душу!

– Нет, сеньоры! – вскричал Макарио Валье. – Нет, старшины! Я пришел сказать, что Сантьяго Пампа с вами. Если нас поддержат, мы будем бунтовать. Вот наши посланцы. Вот сеньор Амадор Лойола, из Сантьяго Пампы. Я за него ручаюсь. Вот Бенхамин Лопес, из Уачос. Он честный человек, кто скажет, что он солгал? Ручаюсь и за него! Из Качипампы явился дон Ригоберто Басилио. Разве он двуличен? За него я тоже ручаюсь! Дон Сильвестре Бонилья из Сантьяго Раби, из Помарайос – сеньор Толентино, из Тинго – Эпифанио Кинтана. Кто из них плох? Все – верные люди. Все будут бунтовать. Вы можете верить им. Помогите же нам!

– Что скажете? – спросил Куэльяр.

Бее помолчали.

– Если Гарабомбо нас возглавит, – негромко сказал Эпифанио Кинтана, – Тинго поднимется.

– Если Невидимка объединит селенья, поднимется Уачос, – сказал спокойный Лопес.

– Помарайос поднимется, если он будет главным! Только с ним мы не боимся!

– Главным он будет, – заверил Амадор и, как всегда, улыбнулся.

Глава пятнадцатая

П рошение от особы, имя которой автор открыть не вправе

Уважаемая супруга нашего судьи!

Прогуливаясь по этому прелестнейшему городу, я узнал, что в Янакоче пустует место учителя. Удивляюсь, Пепита! Что же творится? Вы ослепли? Вам нужны очки? Кстати, сказать, Вы, конечно, знаете, что я начал их носить. Без стекол, но все же очки (громоотвод), которые придают мне благородный, солидный, поистине учительский вид. (Ах, черт, красиво! С каждым днем совершенствуюсь – хромаю меньше, пишу больше. С чего бы это мне губить свой дар, прося дерьмового места?) Итак, мадам сеньора, я, нижеподписавшийся, е очках или без оных, сочту величайшей честью, если Вы поможете мне занять вакантное место учителя для молодых и для старых, поскольку они, особенно старые, нуждаются в обучении.

Программа моя проста. При моем правлении:

Нужно привить новые обычаи. Жизнь тосклива. Все повторяется. Где же воображение?! Этот народ и этот город пользуются одними и теми же горами, деревьями, рекой. Почему? Горы не сдвигаются с места. Водопады не отдыхают, зато и власти не трудятся. Солнце восходит с одной и той же стороны. Река – очень старая. С тех пор как она меня знает, она течет все там же. Я бы на ее месте делал так: в понедельник, вторник, среду, четверг, пятницу, субботу и воскресенье тек вверх, а в понедельник, вторник, среду, четверг, пятницу, субботу и воскресенье – вниз. А уж на месте горы… но какого черта, спрашивается, я это объясняю? Почему я мечу бисер перед сами знаете кем? В Янауанке не хватает того, чего у меня – в избытке: мыслей, открытий, гражданской честности, которая дает мне возможность заключать в узилище представителей власти, требовать с них отчета и свергать жен судьи, то есть Вас.

Как учитель, я предлагаю пустить иначе все ручьи, приподнять реку, чтобы она стала водопадом, засеять снег цветами. Изменю я и кладбище, перевезя туда землю из тех мест, где не расстреливают, не сажают, не дразнят горбунов и не измываются над хромыми.

Изменю я также и герб. Рог изобилия, так и быть, оставлю, чтобы не обижать Вашего супруга, но введу (туда, в герб) символ, в котором давно нуждаются многие тысячи злоязычных, достойно представленных Вами. Символ этот – ножницы.

Подниму я уровень науки. Я очень рад, что у нас есть громоотводы (кстати, видели Вы меня в очках, а?). Но этого мало. Предлагаю дуракоотводы – несложные устройства моего собственного изобретения: дурака подвешивают на крюк из мясной лавки. Ввести их необходимо, хотя Вы окажетесь тогда вдовой, если не погибнете сами. Честно говоря, не знаю, почему я пишу эти пакости и почему прошу у Вас места, которое Вам никогда бы не дал. Что поделаешь, я – мужчина и молодец собою! Если уж вышел на поле, защищай свои цвета!

Да, меня считают Вашим врагом. Я это знаю. Мне одна птичка рассказала. Не верьте, я не был на званом завтраке, где Вы пожаловались: «Ах, у меня затекли ноги!» Тем более не верьте, что я ответил: «Судя по запаху, они загнили!» Дорогая сеньора, видите сами, что острота эта – не в моем вкусе, она груба, глуповата, жестока, в ней не хватает человечности и теплоты. Словом, она на меня не похожа. Я молод, красив и расточителен. В чем, в чем, а в скупости меня не обвинишь. Завистники говорят, что я пишу анонимки. Я знаю, что Ваш супруг, уважаемый судья, получил анонимное письмо такого содержания: «Не доверяйте судье (он берет на лапу)». И Вы поверите, что я, по рассеянности, пошлю человеку анонимку на него самого! Ха-ха-ха!

Перечитал письмо, стиль превосходен, но буквы – какие-то серые. Если я подпишусь, меня посадят. Пусть это будет еще одна анонимка.

На место надеюсь!

Глава шестнадцатая

О большой беде, про которую Гарабомбо узнал в Янауанке

Под покровом своего недуга Гарабомбо обходил поместья. Только стеклянное существо могло бы проникнуть в надежно охраняемые ворота Чинче, Учумарки и Пакойяна. Но охраняли их зря! При' дневном свете Гарабомбо проходил прямо под дулами винтовок. В дождь, в снег, в непогоду обходил он земли. Между поместьями лежали километры пустой степи, и, не будь он прозрачен, его бы непременно увидели. Убедить арендаторов нелегко. Когда к ним являлся тот, кого искали власти, они пугались, многие даже убегали, но кое-кто решал, что с невидимкой нечего бояться. С бесконечным терпением Гарабомбо говорил, что по всему Паско занимается буря, которая скоро сметет все ограды.

Даже в поместьях Чинче, «Эль Эстрибо», Учумарка и Пакойян? Да, и там! Но только в том случае, если община Янауанки сместит выборного. Пока этот проныра на месте, ни из каких хлопот ничего не выйдет. Община снова обрела земельные права. На что они ей? Без подписи и печати выборного, гласит суровый закон общин, ни одно ходатайство не примут. Значит, прежде всего надо сместить Ремихио Санчеса. Жителей Мурмуньи он убедил довольно быстро, но целый: месяц бился с недоверчивыми обитателями Гапарины. Однако терпения у него хватало с избытком. Обложные дожди затянули небо. Дороги утопали в грязи. Вода в реках поднялась донельзя. И осень, и зиму уговаривал он, и триста пятьдесят четыре человека решились подписать бумагу – официальное прошение, с печатью, о том, чтоб сменить выборного. Начался апрель. Он пересек под дождем границу Учумарки, пошел на Тамбопампу. В клеенчатой сумке он нес драгоценные подписи! Спустился в Чипипату и уже в темноте прошел через эвкалиптовую рощу и шахты Уарон. Согретый чувствами, которые сильнее ливня, шел он вниз по тропинке. Что скажет старый Ловатон? «Никогда ты не соберешь подписей, Гарабомбо». Он засмеялся, скользя меж деревьями. То-то удивится старик, когда пересчитает подписи и крестики (неграмотные ставили крест). Триста пятьдесят четыре человека! Наконец начинают они борьбу! Дождь поутих. Чистый свет луны лизал дорожную грязь. В лощине, где журчали воды Чаупиуаранги, мерцали огни главного города провинции. Перепрыгивая через изгороди, он добрался до усадебки Ловатона. Там горел свет. Лампа «Коулмен» разгоняла темноту внутреннего двора. С брусьев галереи гроздьями свисали маисовые початки и вяленое мясо; под ними виднелись люди. Что тут, крестины, день рождения? Старик не устраивал праздников. Невидимка решился, вошел, ступая по мокрой земле, узнал несколько лиц. Дойдя до середины двора, он застыл. За окном, в скромной столовой мигали свечи. Там стоял гроб. Кто же это? Донья Сирила? Он подошел ближе. Уже в дверях он поник и постарел. Умер сам дон Хуан Ловатон! Надеясь, что его обманул дрожащий свет, он подошел к гробу и в страхе узнал помолодевшего Ловатона. Резец предсмертной муки воскресил лицо, каким оно было, пока дон Хуан еще не пал духом. Он вышел, пошатываясь и плача, добрался до Чипипаты. Сесар Моралес подтвердил, что дона Хуана сразило воспаление Легких, против которого были бессильны даже собственные его лекарства. Возвращаясь с крестин, он попил из родника в Чипипате. Когда он входил в Янауанку, его знобило. На следующий день он умер, как жил: достойно. На склоне последнего дня он нашел в себе силы указать рукой на дверь, когда лицемерный Ремихио Санчес пришел навестить его.