Евгений Сухов - Слово авторитета Страница 13

— А что вы там хотели? — беспристрастно спросил опер. — разве положено во время охраны расхаживать по кoмнатам?

Крылов знал опера. Он был из районного отдела. Уд немолодой, лет сорока пяти, тот был отменным профессионалом и так въедался в дело, что своей цепкостью напоминал клеща. Странно было другое — почему он до сих пор ходил в майорах.

Мужичонка был слегка смущен.

— Ну, как вам сказать… Ведомство-то у нас не совсем военное… А тут шутка сказать — снайперские винтовки. Здесь все гражданские и дисциплины-то особой нет. Вот я и пошел из каптерки кофейку взять. А то ночь-то длинная, ко сну клонит. А тут с этой отравой как-то повеселее будет.

— И что же это получается, вы кофе гоняете, а в это время у вас оружие тащат.

— Ну это не совсем так. — Мужчина выглядел обиженным. — При оружии у нас всегда кто-то остается. И в этой комнате мы находимся по очереди. Попасть в нее тоже не просто, сначала нужно войти в здание, а оно всегда закрыто. В него мы никого не пускаем, разве только своих. Потом нужно пройти через весь первый этаж, подняться по лестнице на второй. Здесь и находится помещение для хранения оружия.

— Эта комната у вас всегда закрыта?

Дядька вытер со щеки запекшуюся кровь, после чего растер ее в ладонях.

— Конечно же, по инструкции положено держать ее закрытой, — сказал он виновато. — Но в помещении все свои, закрываться как будто бы и не от кого. Поэтому, если говорить откровенно, мы не всегда так поступаем. Мы же друг друга часто подменяем, это все время открывать-закрывать. Ну и просто заглянуть, как говорится, словом перемолвиться.

— Ну конечно, как же без этого, — сочувственно проговорил майор. В его голосе прозвучал едва различимый холодный сарказм. Если бы допрашиваемый знал его поближе, то наверняка от услышанной фразы его обуял бы самый настоящий ужас. — Все мы люди и должны как-то расслабляться.

Крылов был уверен, что опер заметил его сразу, едва полковник перешагнул порог кабинета, но старательно делал вид, что не замечает стоящих в дверях людей.

Дальнейшее ожидание выглядело бы просто глупо.

— Полковник Крылов, — сдержанно представился Геннадий Васильевич, — дело забирает МУР, позвольте, я поговорю с потерпевшим.

Крылов с интересом наблюдал за тем, как поведет себя клещ. И не без уважения отметил, что майор действовал очень достойно, безо всякой суеты в движениях. всем своим видом давал понять, что подчиняется установленному порядку: аккуратно сложил разложенные на столе бумаги в белую папочку, помеченную какими-то замысловатыми знаками, и, не сказав ни слова, поднялся из-за стола.

Прогибаться майор не умел, и характер торчал в нем несгибаемым стержнем. Кто знает, может, в этом заключался главный секрет того, что он никогда не нацепит себе на погоны очередную звезду.

Уже у самой двери майор развернулся, вспомнив, что забыл на столе шариковую ручку. Полковник даже уловил на его неулыбчивом лице некоторое замешательство — а стоит ли возвращаться? Но вера в предрассудки оказалась в нем не столь крепкой — смахнув двумя пальцами ручку с шероховатой поверхности, он, не глядя на Крылова, сунул ее во внутренний карман пиджака и вышел, неслышно прикрыв за собой дверь.

Крылов устроился на тот же самый стул. За спиной, в шаге от него, стоял начальник охраны. Неловкости Крылов не ощущал, пускай себе стоит, если нравится.

Геннадий Васильевич никогда не задавал вопросов сразу, и совершенно не важно, что за личность перед ним — подозреваемый или обычный свидетель.

Собеседник должен созреть для предстоящего разговора. А потому для начала можно затеять обыкновенную игру в гляделки и минут пять не говорить вовсе. Подобный прием действует даже на человека с очень устойчивой психикой, а что говорить о тех, у кого вся душа состоит из темных пятен.

Не каждый способен выдержать подобное испытание.

А разглядывать собеседника Геннадий Васильевич за двадцать пять лет службы научился, как никто другой. Причем он умело делал вид, что его совсем не интересует человек, сидящий напротив, а его ответы он вынужден выслушивать лишь в силу служебной необходимости. Но на самом деле все было не так; он подмечал многое, если не сказать — все. Жесты, мимику, прислушивался даже к дыханию, следил за руками, которые были лучше всякого барометра, и, конечно же, следил за цветом кожи — у наиболее чувствительных натур на протяжении короткого разговора она может принимать едва ли не все цвета радуги.

Полковник достал портсигар, старенький, мельхиорoвыи, еще дедовский, с едва различимой гравированной надписью на потемневшей поверхности. Бабка подарила, в канун помолвки. Открыл. Сигареты лежали рядком, аккуратненько, как карандаши в ученическом пенале. Закрывать не стал — закрыл со щелчком. После чего небрежно скинул в наружный карман пиджака.

Мужчина сидел спокойно, даже равнодушно. Такие отрешенные лица можно встретить только у людей, стоящих в очереди или где-нибудь в общественном транспорте, терпеливо дожидающихся своей остановки.

Да и собственную жизнь такие воспринимают философски, как некую переходную субстанцию из одного состояния в другое.

Уже через минуту Крылов понял, что заработать психологического капитала не удалось.

— Значит, вы и есть тот самый пострадавший? — бодро и одновременно с сочувствием спросил полковник.

— Он самый и есть, — безрадостно протянул мужчина.

— Как вас… по имени-отчеству?

— Иван Степанович… Федосеев, — сдержанно, но с каким-то скрытым достоинством отозвался охранник.

— Давно вы здесь работаете?

— Давно… Уже лет восемь будет.

— Значит, вы здесь старожил?

— Пожалуй, что так… Да и по возрасту я здесь самый старший, они мне все в сыновья годятся. Я их так и называю, не обижаются. Все-таки от души говорю, а не для того, чтобы обидеть.

— Иван Степанович, расскажите, пожалуйста, поподробнее, что произошло сегодняшней ночью?

На грубоватом лице Федосеева проступили новые морщины, похоже, что подобное воспоминание было не из самых приятных в его жизни.

— Ну… В этот день все было как обычно, ничто такого не предвещало, — начал уныло охранник. — Я тут у нас за смену отвечаю и слежу, чтобы у меня во всем порядок был. — Кончики пальцев правой руки нервно забарабанили по поверхности стола. — Проверили все замки, печати. Позвонили в центр, сообщили, что все нормально. Потом я пошел к себе.

— Так, продолжайте, что было дальше.

— Вот в этой комнате все и произошло. Слышу — дверь открылась. Я думал, что это Семен. Он со мной о чем-то поговорить хотел. Я поворачиваюсь и вижу, что в каптерку два человека входят, а в руках у них обрезы…

— Лица их рассмотрели?

— Да какой там рассмотреть, — махнул рукой Федосеeв. У них на головах шапки были, ну такие, что лица зарывают… Маски, в общем, только дырки для глаз.

— И что же было потом?

— Чего греха таить, струхнул я, — честно и виновато признался Иван Степанович. — Спрашиваю: что вам надо? А один из них, тот, что был повыше, неожиданно рассмеялся и говорит: «То, что нужно, уже забрали». И оружием в меня целит. — Дядька всплеснул руками и произнес:

— Ну, поймите меня правильно, ну не железный же я, в конце-то концов! Думал, под себя сейчас схожу. Ничего, обошлось. Не опозорился… Тут второй из-за спины выходит и так по-простому спрашивает: ну что, мочить, что ли, его будем, как тех двоих? Я хочу спросить, что там с ребятами случилось, а не могу, чувствую, язык к небу пристал и отковырнуть его никак не получается. Тот, что повыше, отвечает: погоди, дескать, успеется… Полковник насторожился:

— Он обращался к нему как-нибудь? Ну, скажем, называл его по имени, может, прозвище какое употребил?

Федосеев всерьез задумался: губы его напряженно сжались, отчего по щекам в разные стороны пошел веер морщин.

— Что-то не припоминаю… Кажется, они как-то друг к другу без личностей обращались. А может быть, я просто подзабыл, да и не думалось в то время ни о чем больше, как о собственной шкуре, — честно признался Иван Степанович.

— Ладно, продолжайте. Что было потом? По разбитому лицу Федосеева было видно, что воспоминания ему даются не без труда. Он растер пальцами виски и продолжал так же безрадостно:

— Спрашивает меня: драгоценности, деньги есть? Я взмолился, говорю да откуда же, сынки, у меня деньги? А потом, даже если бы и были, разве стал бы я их на работу таскать? А он мне хрясь прикладом в голову. Я и повалился на пол, думаю, пробил черепушку-то. В мозгах все тудит. По щекам кровь, — совсем уныло сообщил Иван Степанович. — Спрашиваю: за что же ты меня так уделал? А он мне с ехидцей так сообщает, дескать, ты меня не рожал, чтобы сынком называть. А если еще раз услышит, то я пулю схлопочу. Ну, я и заткнулся. А тут он у меня дальше спрашивает: «Если у тебя денег нет, то, может быть, у твоих напарников имеется?» Я отвечаю: так у них и спрашивайте, я-то здесь при чем? А второй как расхохоется, у меня даже кровь в жилах застыла. Говорит, что и спрашивать уже более не у кого. Дескать, они с простреленными черепами валяются… Я тут поднялся, думаю сейчас меня совсем затопчут. А высокий тычет мне «стволом» в лицо и говорит: что-то ты задерживаешься с ответом. Может быть, тебе по другому уху ударить? Я и говору откуда у них деньги-то, молодые еще, чтобы их нажить. А он мне как ткнет «стволом» в щеку. Я уже и не интересуюсь, за что. А он уточняет, с каким-то мелким смешком, это тебе, говорит, за твою остроту. Тут третий заходит…