Павел Стовбчатый - Сцены из лагероной жизни Страница 13

— Пашка!!! — чуть ли не плачет он и весь трясётся. — Прости, Бога ради, я знаю, тебе не до этого, шесть дней осталось, но больше некому, некому!.. Гады! Козлы! Людоеды! И покойнику режим, и покойнику, Паша! — Губы его бледные и сильно дрожат.

Я успокаиваю его и прошу рассказать толком, что произошло.

— Мы обтянули материей гроб, Паша, чтоб хоть на что-то был похож. Родители уже под воротами, выехали сразу. А они… замполит Ливанов и режимник Рыбаков ворвались к шнырю вахты, где гроб лежит, и сорвали все, одни гвозди торчат! Материю унесли, шнырю дали в зубы. Он и рассказал все втихаря только что. Паша!.. Я и ты… Больше никто не узнает! Я понимаю, шесть дни, но не бойся, раньше времени они не узнают, клянусь! Запиши данные, запиши: Юра Медведников, тридцать один год, город Кинешма… Может, даст Бог, люди прочтут и узнают! Я знаю, у тебя много чего написано, мне говорили… Запиши, Пашок, запиши! Майор Ливанов и майор Рыбаков…

Апрель 91-й года

«Во даёт!»

Кто хоть один раз видел настоящего лагерного картёжника, каталу, отбывшего на зоне десять — пятнадцать лет, тот никогда и ни с кем уже не спутает его.

Настоящий картежник-профессионал никогда или почти никогда не проигрывает. Еще до начала игры он безошибочно определяет, на что способен его будущий или возможный партнер-соперник и способен ли он на что-то вообще.

Если партнёр достаточно «гнилой» и «прелый» и высчитать его не так-то легко, он сыграет с ним всего лишь пару партий, и все выяснится. Братва наивысшего качества практически не играет между собой в карты — нет смысла делить общее, братва делится так. Но бывают случаи, когда два авторитетных каталы сходятся в лобовой и играют до конца, до полного выяснения отношений, как говорят зеки.

Настоящий картежник, как правило, интеллектуал и аферист в одном лице, ибо обман в лагерной игре, в отличие от вольной, приветствуется и допускается. Единственно, что ждет мошенника, если его уличили в шулерстве, так это расчёт по ставке партии, не больше. Однако и тут есть свои исключения: в лагерной картежной игре, как и в жизни, на первом месте всегда стоит договор, контракт, «объява», и, если эта «объява» ограничивала возможность хоть какого-либо обмана, а картёжник допустил его, он будет не прав и уплатит за все. Но так играли только старые каторжане и воры, которые не позволяли себе играть на число или на «под туды», а играли только «на сразу».

Настоящий картёжник применит в процессе игры сто «жужжалок» и «примочек», поменяет пять колод, спулит карту, вымотает партнера, но так или иначе обыграет его, если тот играет на счастье и верит в кратковременное везение. На худой конец он проиграет десятку-две, встанет, завтра придет снова, а через три дня «убьёт» уверенного простака за пятьсот — шестьсот рубликов. Это его работа, это его хлеб. Тонкие, нежные руки, худые узкие плечи, изрядно ссутулившиеся от сидения на нарах, неторопливая, важная, слегка вкрадчивая походка (если ему уже за тридцать), впалая грудь; он часто совсем близорук. Умный, проницательный взгляд психолога, богатейшая интуиция… Вот приблизительный портрет большинства лагерных маститых катал, которые не вылазят из БУРов и крытых. Человек-лис, человек-кот. Он очень редко повышает голос и всегда спокоен, знает, что тихих лучше слушают и слышат, да и куда спешить? В большинстве — юморист и отличный рассказчик. Редко жаден на деньги, он их по сути, не ценит — как пришли, так и ушли, завтра будет день, а карты всегда в кармане…

Но встречаются и истинно «экономные», артисты! Имея восемьсот в заначке, они будут наигранно визжать и выть, проклинать чуть ли не два часа себя же за то, что неразумно расходовали какую-то трешку. Они могут ходить в старой линялой телогрейке, полурваной шапке и брюках с латками, являясь при этом самыми богатыми людьми в зоне, о чем всем, естественно, известно. Они не так жадны, как может показаться, но им нравится играть такую роль, и с годами они забывают, что это всего лишь роль.

Настоящему катале приходится очень часто и долго сидеть в камерах, ибо это их крест. Едва приехав в зону, он сразу бросается в игру, и буквально через семь — десять дней его знают все, кто хоть чуточку интересуется лагерным движением. Катала спешит, ему надо успеть наиграть денег на время отсидки в БУРе, куда его еще не посадили, но обязательно посадят через месяц или два. Там, где что-то знают двое, знает и «кум»: скрыть, кто ты есть на деле, в лагере невозможно. Их стараются быстро отловить, не обязательно за игрой, и запрятать на шесть месяцев под замок. Братва, конечно, его не забудет и там… Как и он потом братву…

Как это ни странно прозвучит, но честность, благородство и порядочность среди настоящих арестантов и воров ценится много выше денег и золота, и это не просто слова. Вор — это не какой-нибудь современный «крутой», не имеющий ничего, кроме дури и денег, силы и наглости. Вор — совесть арестантского мира, он не просто третейский судья в разборках, но человек, чье слово дороже денег и кого уважают по наитию, а не из-за страха либо тяжести авторитета. Таких было мало раньше, мало сейчас, но именно на таких ворах — и это мало кому известно — держится и держалась десятилетиями воровская идея. Они из того же теста, что и все люди, а человечество еще ничего не изменило в вечных ценностях. Да, они не станут работать и служить где бы то ни было, они живут воровством, но они и платят за это жизнью, бесценной и единственной! Не заметить этого невозможно. Картёжники всегда близки к ворам и живут одной с ними жизнью, но не все из них становятся ворами, не все…

Санька Липкин, тридцатишестилетний свердловчанин, умудрился отпыхтеть на строгом режиме почти двадцать лет. Он почти не был на свободе. Сев в четырнадцать, Санька четырежды освобождался, но, получив через несколько дней свои кровные пять — семь, снова отправлялся на зону.

Милиция давно наловчилась прятать таких, как он, и, надумай вдруг Санька завязать по-настоящему, ему бы никто и ни за что не поверил, и через три — пять месяцев он все равно бы получил срок. Если не за надзор, так за «изнасилование», если не за наркотики, так за «разврат».

Старые урки отлично понимали «систему» и потому обычно сразу «терялись», не прописываясь и не получая вшивого паспорта. И чудо! В этом случае они пробывали на свободе гораздо дольше тех, кто сразу шел в РОВД, как порядочный человек. Таковы причуды прошлой да и нынешней жизни.

С Санькой давно боялись играть. Он играл во все мыслимые и немыслимые игры и даже в «кто дальше плюнет», как шутят арестанты. Это был виртуоз и артист в полном смысле слова. Никто, даже зануды и жлобы, тем не менее не обижались на него и с легким сердцем платили свои проигранные денежки. Настолько он умел ублажить партнера и интеллигентно преподать ему урок мастерства.

Отсидев последние шесть месяцев в БУРе, Санька всячески лавировал и не попадался. Оперативники сходили с ума, но сажать его внаглую, причем сразу в БУР, а не в ШИЗО, да еще ни за что, было чересчур даже для ментов. Сажать же сперва в ШИЗО, как и полагалось, они не хотели по той простой причине, что за пятнадцать суток Санька успевал обыграть там двадцать — тридцать человек. Четыре стены, делать нечего, и все поступающие и поступающие люди. Играй — не хочу!

«Настоящая сволочь! — жаловались на Саньку оперативники своему непосредственному начальнику, заму по POP. — Специально не пьет, из бригады никуда не уходит, подкупил всех мастеров и прапорщиков, вежлив!..»

Да, всё, что можно было схватить в зоне, Санька схватил. Санчасть, шеф биржи и вольные мастера стояли за него горой. Он мог все! Должники получали посылки с дефицитом из Москвы и Питера, богатые родители из более близких мест нет-нет подвозили стройматериалы и мебель, цветные телевизоры и вещи. Всё крутилось и вертелось, бригада, где «висел» Санька, не думала о чае и куреве и ела от пуза. Проценты выработки всегда были на уровне. Если бы не страх, начальник колонии давно бы использовал его и сам, но он знал, что такая связь рано или поздно всплывет и тогда его неизбежно сожрут свои, те, кто давно метит на место хозяина.

В ту ночь Санька пошел играть во второй отряд к известному картежнику дяде Коле Пушинке. Выставив атас, он спокойно уселся на шконку и достал карты.

Старый тэрсист дядя Коля Днепровский решил в очередной раз попытать счастья и позвал Саньку в гости, посидеть… Это была отнюдь не первая его попытка обыграть Саньку, две предыдущие закончились полным фиаско.

«Теперь я легкий, как пушинка!» — шутя и с горечью сказал он после второго раза, и ему сразу приклеили очередную кличку — дядя Коля Пушинка.

Подыграв по низам денежек, он снова решил взять реванш. Самолюбие старого картежника никак не давало ему покоя. Дяде Коле исполнилось пятьдесят шесть лет, и его можно было понять…

В полчетвертого утра, когда Санька имел уже четырнадцать партий по двадцать пять рублей, в секцию галопом влетел атасник и крикнул: «Менты! Несутся прямо сюда, сдали, видать!»