Джон Карр - Ведьмино логово Страница 13

Он вздрогнул, ему показалось, что разбилось что-то живое. Некоторое время он смотрел на обломки, а потом быстрыми шагами направился к столу и сел лицом к окну. Снаружи за окном толпились комары и мошки, стукаясь о стекло. Вдалеке, по ту сторону луга, ровным светом горел фонарь в тюремном окне; снизу доносились неясные голоса доктора и пастора, которые тихо беседовали на лужайке перед домом.

Э. Старберт, эсквайр. Записки.

Лично. Конфиденциально.

(Сентября восьмого дня, 1797 года. Первый год благотворных деяний Чаттерхэмского узилища, что в Чаттерхэме графства Линкольншир; равно как тридцать седьмой год царствования Его Державного Величества Короля Георга Третьего.)

Quae Infra Nos Nihil ad Nos

Рэмпол подумал, что эти машинописные странички в гораздо большей степени будят воображение, чем если бы он читал пожелтевший от времени оригинал. Можно было представлять себе, какой был почерк: мелкий, острый и четкий, похожий на его угрюмого автора. Сначала шли витиеватые рассуждения в лучших традициях литературного стиля того времени о величии правосудия и благотворности наказания для грешника и злодея. За ними неожиданно следовали заметки делового характера:

Подлежат повешению в четверг, десятого сего месяца, следующие лица, а именно:

Джон Хепдич. За разбой на большой дороге.

Льюис Мартен. За изготовление фальшивых денег в кол. двух ф.

Стоимость леса для возведения виселицы 2 ш. 4 д[16].

Плата священнику – 10 д., без чего вполне можно обойтись, хотя это и предписано законом, ибо худородные злодеи не нуждаются в духовном утешении.

Сего дня надзирал за рытьем колодца доброй глубины, а именно: 25 футов, и 18 футов в поперечнике у верхнего края – это, скорее, ров, нежели колодец, и назначен для того, чтобы хранить в себе останки казненных злодеев, дабы можно было избежать ненужных расходов на похороны, а также служит благой цели: надежно охраняет виселицу с этой стороны. Верхний край кладки надежно защищен сплошным рядом длинных железных шипов, установленных по моему приказанию.

К великой моей досаде, новый камзол алого сукна, а также шляпа с позументом, которые я заказал шесть недель тому назад, не были доставлены с почтовым дилижансом. Я укрепился в мысли, что во время совершения экзекуции у меня должен быть вид, приличествующий моему положению, – в алом камзоле, словно судья, я буду выглядеть весьма презентабельно, к тому же я приготовил речь, которую буду произносить со своего балкона. Этот Джон Хепдич, несмотря на свое низкое происхождение, славится, как я слышал, своим талантом сочинять речи, и я не могу допустить, чтобы он взял надо мной верх.

Старший надзиратель мне доносит, что среди узников наблюдается недовольство и что в подвальных коридорах они то и дело стучат в двери камер по причине огромных крыс, кои поедают хлеб у этих узников. Крыс этих невозможно напугать, и узники далее жалуются, что вследствие натуральной темноты они не могут видеть этих крыс до того самого момента, пока оные не взойдут им на руки и не начнут пожирать хлеб. Главный тюремщик, Ник. Тренлоу, спросил меня, что следует делать. На что я отвечал, что они находятся в подобном положении из одного лишь потворства своим дурным наклонностям и, следственно, должны терпеть его; далее я рекомендовал, чтобы всякий недозволенный шум наказывался розгами, дабы склонить преступников к подобающему поведению.

Нынче вечером начал писать новую балладу на манер французских. Полагаю, что она весьма недурна.

Рэмпол пошевелился в кресле и беспокойно выглянул в окно, для того чтобы убедиться, что по ту сторону луговины по-прежнему горит ровный свет. Снизу были слышны пространные рассуждения доктора Фелла на его излюбленную тему питейных обычаев старой Англии и протестующий рокот со стороны пастора. Затем он продолжал читать, бегло перелистав несколько страниц. Рукопись была далеко не полной, некоторые годы были пропущены совсем, в другие – были сделаны только отдельные записи. Однако весь этот парад ужасов, жестокости, высоконравственных проповедей, простодушных радостей скопидома по поводу сэкономленных двух пенсов, стишков, которые между тем продолжал кропать Энтони, – все это было лишь прелюдией.

Характер записей начал меняться. В дневнике то и дело слышались жалобы и стенания.

Ах так, они называют меня «Хромой Геррик»![17] – пишет он в 1812 году. – Или: «Драйден-фальцет»[18]. Зато у меня есть один план. «Ненавижу всех и каждого, кто, к моему великому сожалению, связан со мною узами крови, будь они прокляты. И тут можно кое-что предпринять, а также кое-что купить, вот я с ними и посчитаюсь. Каковое обстоятельство напоминает мне, что крысы в последнее время становятся все жирнее. Они проникли даже в мою комнату, и, когда я занимаюсь своими записями, я вижу их в темных углах, куда не достает свет лампы.

С течением времени литературный стиль его меняется, однако ярость все возрастает, превращаясь в манию. Под 1814 годом имеется только одна запись:

С покупками отнюдь не следует спешить. Каждый год понемножку, каждый год понемножку. Крысы, по-моему, меня уже узнают.

Один пассаж из этого манускрипта произвел на Рэмпола особенно сильное впечатление:

23 июня. Силы оставляют меня, я плохо сплю. Несколько раз мне казалось, что я слышу стук в дверь, которая ведет на балкон. Однако, когда я открываю ее, там никого не оказывается. Лампа постоянно коптит, и мне кажется, что у меня в постели что-то шевелится. Зато все мои цыпочки, мои красавчики теперь в полной безопасности. Какое счастье, что у меня есть сила в руках!

Ветер теперь свободно проникал через окно, раздувая листки, словно стараясь вырвать их у него из рук. Рэмполу вдруг стало жутковато, ему казалось, что кто-то старается их у него отнять. Комары и мошки за окном, которые бились и царапались о стекло, отнюдь не способствовали спокойному состоянию. Огонь в лампе дрогнул, но потом пламя снова выровнялось, и лампа продолжала гореть спокойным желтым светом. Вспышка молнии осветила тюрьму, и через мгновение раздался оглушительный удар грома.

Он еще не кончил читать дневник Энтони, а оставались еще записки другого Старберта. Однако чтение производило на него слишком сильное впечатление, завораживало его, и ему не хотелось торопиться. Он узнавал о том, как год за годом смотритель постепенно старел и как бы усыхал с годами; теперь он носил узкий мундир и цилиндр; в дневнике то и дело упоминалась трость с золотым набалдашником, с которой он никогда не расставался. И вдруг, совершенно неожиданно, спокойный тон повествования был нарушен.

9 июля. Боже Всемогущий, Ты, что даруешь милость слабому и беспомощному, воззри на меня и помоги мне! Не знаю почему, сон бежит от меня, и ребра мои выступили наружу так, что можно просунуть между ними палец. Неужели они съедят моих любименьких?

Вчера, как я уже упоминал, мы повесили одного парня за убийство. Когда его вешали, на нем был полосатый жилет, белый с синим. Толпа освистала меня.

Я теперь сплю при двух свечах. У дверей стоит солдат-часовой. Но вот вчера вечером, когда я писал отчет об этой экзекуции, я услышал, как в комнате что-то бегает, и старался не обращать на это внимания. Поправил свечку, надел ночной колпак и приготовился почитать в кровати, как вдруг заметил, что в постели что-то шевелится, после чего я взял заряженный пистолет и, позвав солдата, велел ему откинуть одеяло. И когда он это сделал, будучи в полной уверенности, что я лишился рассудка, я увидел в постели огромную серую крысу, которая глядела прямо мне в глаза. Она была мокрая, и вокруг натекла лужа черной воды. Крыса вся раздулась, сыто лоснилась и встряхивала головой, стараясь, по-видимому, освободиться от полосатого, синего с белым, лоскутка, застрявшего в ее острых зубах.

Крысу солдат убил прикладом своего мушкета, ибо она не могла достаточно быстро бегать. Однако в эту ночь я не мог спать в постели. Велел разжечь жаркий огонь и сидел перед камином в кресле, поддерживая себя подогретым ромом. Мне показалось, что я задремал, как вдруг мне послышался ропот множества голосов за железной дверью, ведущей на балкон, хотя это невозможно – так высоко над землей, – и тихий шепот у замочной скважины: «Сэр, соблаговолите выйти к нам и поговорить с нами». И, посмотрев в ту сторону, я увидел, как мне показалось, что из-под двери растекается лужа воды.

Рэмпол откинулся на спинку кресла, горло ему сжимала спазма, ладони сделались влажными. Он даже не заметил, когда началась буря с проливным дождем, который обрушился на лужайку и хлестал по деревьям. Он слышал, как закричал доктор Фелл: «Тащите кресла в дом, мы можем продолжать наблюдение из столовой!», и пастор что-то ему ответил, что – трудно было разобрать. Взор Рэмпола был устремлен на карандашную запись в конце дневника; запись эта принадлежала доктору Феллу, поскольку под ней стояли его инициалы: Дж. Ф.