Павел Шестаков - Давняя история Страница 13

— Шутишь? Или кошелек нашел?

— Ах, Вова, Вова! Нехорошо сказал. Забочусь я о вас, салаги. Приобщайтесь к искусству. А из всех искусств для нас важнейшим является кино. Правильно я говорю?

— А что для тебя является важнейшим?

— Не скрою и скрывать не стану. Безумно я люблю Татьяну. Знаете, мальчики, есть такой американский фильм «Время, место и девушка»? Так вот у меня есть девушка и есть время. Место требуется. Запеленговали?

Так это началось. Стас помнил, как вернулись они с Вовой с предпоследнего сеанса, и он не увидел в комнате ничего необычного, ничего не изменилось. В то, что произошло, не верилось. Усомнился и Вова:

— А ты, Муха, не соврал?

Тот ухмыльнулся и потрепал Курилова по заросшему затылку:

— У нас без обмана.

— Ну и как?

— Шестнадцать.

— Что — шестнадцать?

— А что, ну и как? — Мухин расхохотался, довольный шуткой, и вообще довольный. — Думаю, не жалуется. Во всяком случае, мужу.

Станислава коробили и тон и слова, и он не верил им, считал, что бравирует Муха, задается, а испытывает на самом деле чувства совсем другие. И так ему захотелось убедиться в своем предположении, что не выдержал, нарушил обычную сдержанность. Спросил. Не при Курилове, конечно, а потом, наедине, после колебаний.

— Послушай, Лешка, извини, пожалуйста, я понимаю, что дело это не мое…

— Что за реверансы, Стасик?

— Скажи, как у вас с Татьяной?.. Это серьезно?

И Мухин понял сразу, как умел понимать он интуитивно то, до чего другие, поумнее, доходили медленно, понял, что хочет услышать от него Витковский:

— Серьезно, Стас, Знаешь, я даже не думал, что меня так разберет.

Витковский обрадовался:

— Это же здорово, Муха, если по-настоящему!

— Не знаю.

— Как — не знаешь?

— Да как все повернется? Она-то замужем.

— Она ж его не любит наверняка.

— Не любит. Мелкая душа. Накопитель. До капитализма, наверно, дожить собирается, как Корейко. Но с другой стороны, дом, машина, барахло… А у меня? Шиш в кармане, да вошь на аркане?

— Да разве это имеет значение, когда любишь? Будете работать, приобретете необходимое.

— Машину на учительскую зарплату? Ну, да ты прав, конечно, в основном. Не в деньгах счастье. Вот определится мое положение, куда ехать, на какую работу, тогда и решать будем.

После этого разговора Витковский пропускал мимо ушей циничные шутки Курилова, ведь настоящая правда была ему известна. И не сразу понял он, что не за друга радуется, и не за нее, Татьяну, даже, что заинтересованность от другого идет. Однако пришел день, когда понял, понял ясно, а так как был он всегда с собой откровенен, то юлить не стал, признался: «Да, я люблю ее, хотя ничего из этого получиться и не может». Открытие это, даже во второй, безнадежной половине, не огорчило Станислава. Находился он еще в том возрасте, когда влюбиться можно в человека совсем неизвестного, выдуманного в мечтах и вычитанного в книжках, но зато любовь только радует, даже, когда мучает, и тогда радует. И Станислав мучился и радовался одновременно, и заботился не о том, чтобы привлечь внимание Тани, — это представлялось ему теперь подлым, да и надежд никаких не было, — а о том, чтобы никто не узнал о его чувстве, чтобы и оно никому не помешало, и самому ему чтобы никто не мешал любить скрытно, преданно, молчаливо и безнадежно.

И как гром среди ясного неба обрушился на него разговор с Вовой.

Они были дома вдвоем, ели пельмени.

— Ну и как тебе нравится Мухина история? — спросил Курилов, помахивая над столом надетым на вилку пельменем, чтобы охладить его.

Какая история?

— Личная.

— Ты же знаешь, я не люблю этой темы.

— Любопытно, как он проскользнет между Сциллой и Харибдой.

— Ничего не понимаю.

— Не прикидывайся. Сказочная ситуация: направо поедешь — коня потеряешь, налево — зарегистрироваться придется… С одной стороны — долг чести, так сказать, с другой — выигрыш, который приходит раз в жизни.

— Что за выигрыш?

— Ирина, конечно, и все ей сопутствующее, вернее, именно сопутствующее, потому что Ирина, судя по отзывам компетентных лиц, вовсе не выигрыш.

— Вова, у тебя больное воображение.

— А ты все проспал? Они регулярно встречаются. И где бы ты думал? В филармонии! Наш Муха — меломан! Каков ловкач?

— С Ириной встречаются?

— Не с Танькой, разумеется. Ее музыкальные вкусы вряд ли простираются за пределы «Беса ме муча».

Витковский, пораженный, молчал.

— Как до жирафы доходит?

— Что же теперь будет? — спросил Станислав растерянно.

— Вот и я тебя спрашиваю, что? — заговорил Курилов оживленно, как оживлялся он всякий раз, когда речь заходила о чем-нибудь скандальном, где люди проявляли себя не с лучшей стороны. — Как приобрести капитал, сохранив по возможности невинность? А? Драма идей! Шиллеровская коллизия — любовь и долг, или Мухин на распутье.

— Вова! Неужели для тебя это лишь повод побалаганить?

— Ну, а что ж, я, по-твоему, в мировую скорбь удариться должен из-за того, что наш малопочтенный друг решил пристроиться в зятья к значительному лицу?

— Если это так, это же черт те что!

— Почему? Естественно. Малоуважаемый Муха, как и все, ищет где глубже, то есть, лучше. По-христиански очень даже понятно. Зачем ему Вятка? Если здесь тепло и сыро? Ты протестуешь против природы вещей, Стас!

Но не о Мухе думал Витковский:

— А она как же?

— Татьяна? — Вова скривился: — Нашел кого жалеть! Быстренько отыщет себе иную крепко сложенную животную особь. Любители найдутся, будь спокоен.

Стас был настолько обескуражен, что даже не пресек Вовины пошлости.

— Врешь ты все, — сказал он горько.

Курилов приподнялся и раскланялся, проведя вилкой над столом:

— Прошу извинить, если потревожил нежные чувства. Увы, жестокая правда жизни вступила с ними в неразрешимое противоречие. Помочь бессилен. Впрочем, можешь предложить оскорбленной даме руку и сердце в утешение. Это идея! Посмешишь ее, а смех, как известно, продлевает наше пребывание в этом лучшем из миров… Кстати, древние считали, что мир создан плохими богами. Остроумно, правда? Боги, и вдруг плохие! Даже боги, не Леха какой-нибудь Мухин!

И таким уж качеством обладал едкий, злой Вова, что мыслишки его, подброшенные даже в шутовской, непристойной форме, западали, будоражили. И как не нелепа была идея предложить оскорбленной Тане себя в мужья, во влюбленной и мечтательной душе Станислава она прижилась, трансформировавшись, правда, в нечто не столь конкретное и решительное, всего лишь в стремление помочь, утешить, поддержать, хотя разум и говорил ему, что не нуждается она в его поддержке, да и сделать он ничего не может. Но не разумом управлялся Витковский, и не альтруистическим чувством любви к ближнему, а чувством собственным, которое искало выхода, несмотря на преграды и самоограничения, и устремилось вдруг бурно навстречу призрачной возможности.

Но о дальнейшем Витковскому даже вспоминать было трудно, не то что говорить с Мазиным.

Курилов не знал, кто спускается по тропинке, не мог знать, но догадался: таким уж он был человеком, постоянно готовым к худшему, и не допускал ни на секунду, что Мазин ограничится встречами с Витковским и Мухиным, что до него самого очередь не дойдет. И, увидев в окно непохожего на туриста незнакомого мужчину, на его счет не усомнился, и оказался прав. Такие прямые попадания были, в сущности, несчастьем Курилова. Хоть и случались они не намного чаще, чем у всех, он относился к ним особо, видел в совпадениях неопровержимое подтверждение своей теории, которая вкратце сводилась к тому, что от жизни хорошего не жди. И когда теория подтверждалась, Курилов испытывал не огорчение и разочарование, а мрачное болезненное удовлетворение.

Предстоящая встреча с Мазиным волновала его и тем неизбежным волнением, которое испытывает каждый, когда неожиданное событие нарушает однообразное течение повседневности, но особенно самой сущностью своей, ожидаемым поединком, который Курилов собирался обязательно выиграть. Он решил не предоставлять Мазину никаких преимуществ с самого начала, хотел быть холодно — спокойным человеком, которого невозможно вывести из равновесия, а между тем по лицу его, обычно бледному, вспыхивали багровые, бросающиеся в глаза нервные пятна, и не желая, чтобы Мазин видел эти пятна, чтобы он принял их за признаки волнения, а то и страха, Курилов опустил потрепанную занавеску и сдвинул стул в тень.

Мазин постучал, услышал короткое «войдите», вошел и увидел худого человека, сидевшего в глубине комнаты.

— Здравствуйте, — сказал он. — Моя фамилия…

— Не Мазин ли? — перебил Курилов, нанося первый удар.

— Вы угадали, — ответил Мазин довольный, что не придется тратить времени на объяснения, и отмечая, что и здесь его ждали.