Ирина Глебова - Честь дома каретниковых Страница 13

— А вот мы и прокатимся на его коляске! — озорно засмеялся Чистяков. — Пусть себе хлебает суп с требухой, а мы на его рысачках!..

Сабанееву фантазия приятеля очень понравилась.

— А то! Промчимся с ветерком! Не зазнавайся, брат, перед своими!

На нетвердых ногах они прошествовали к выходу, а проходя мимо Машкова, захохотали. Тот лишь молча зыркнул в их сторону и склонился над дымящейся тарелкой.

Дальше было ясно. Двое пьяниц, не совладав и вправду с мощными жеребцами, пронеслись по переулку, вылетели на простор и, грохоча по булыжникам, налетели на переходящего через площадь к отелю Каретникова. Не останавливаясь, кони понесли коляску дальше, въехали на другую улицу и, резко повернув за угол, грохнули коляску об стену дома. И только тогда стали. Чудом уцелевшие, но совершенно обалдевшие угонщики далеко не смогли уйти: городовой и подбежавший на его свистки дворник схватили их, пытавшихся спрятаться, во дворе того же дома. На допросе в полицейской части они ничего не отрицали. Да и свидетелей было достаточно: половой из трактира краем глаза разглядел в окно, как, выйдя, они пошли прямо к коляске, выбежавший на грохот копыт Машков не мог не узнать рыжую шевелюру Сабанеева; да и на площади, хоть и немного, но все же оказались люди, все видевшие.

…Судя по всему, до ареста Чистяков был краснощеким, добродушным малым, полноватым, веснушчатым, озорным. Теперь же, резко похудевший, с обвисшими складками кожи на щеках и шее, он смотрел тускло, одичало. Скоро доброжелательная обстановка кабинета подействовала на него, и как только Петрусенко заговорил о его преступлении, арестант расплакался, как ребенок. Слезы ручьями текли по его щекам, а сам парень, утирая их ладонями, шмыгая носом, говорил взахлеб:

— Господин следователь! Ведь никогда в жизни даже за грубое слово не привлекался! На что силен был, а даже на кулачках не дрался, право слово! А тут сразу в убийцы!..

— Тяжело вам в тюрьме?

Чистяков размазывал слезы по щекам, плакал не стесняясь.

— Если жив останусь, выйду на волю, в рот поганого зелья не возьму! Ведь до чего дошло — сам дьявол примерещился! Сколько раз от людей слышал и сам говорил: «Бес попутал!» Думал, так… слова. А вот попутал же, он сам, бес!

Викентий Павлович налил в стакан чаю, позвенел ложечкой, подвинул арестанту.

— Попейте, успокойтесь… Вы говорите: «Бес попутал», а ведь именно вы, Чистяков, предложили товарищу угнать лошадей, прокатиться?

То ли горячий чай хорошо подействовал на Чистякова, то ли он сам сумел взять себя в руки. Но отвечал уже спокойно, даже задумчиво.

— Это верно, не отрицаю, я сказал: «Давай проучим Машкова, прокатимся на его рысаках». Но ведь от слов до дела долгая дорожка. Я спьяну куражился, а вот взялся бы за вожжи и вправду — как знать…

— Однако вы с Сабанеевым сразу после ваших слов вышли на улицу и подошли к коляске. Разве не с намерением «прокатиться»?

— Да, верно, вроде так… И не совсем так… — Чистякову, казалось, было досадно, что следователь его не понимает. — Я ведь когда мимо Машкова шел, смеялся, и когда к коляске подошел, и когда Сабанеев уже на козлы полез… Как бы вам объяснить… Все еще мне казалось — мы шутим, пугаем Машкова. Вот крест святой — делать-то дело до последней минуты я и не помышлял.

— Значит, в последний момент остановиться не смогли?

— Значит так, — тоскливо махнул рукой парень. — Говорю же, бес попутал! Прямо толкнул меня на козлы!..

Петрусенко интересовался личностью своего собеседника. Чистяков был коренной саратовец, родом из работящей, мастеровой семьи. Рано отдан в ученики бондарю — двоюродному дяде, только-только завел собственное дело. Был еще холост, смирного нрава, не лидер, наоборот: легко поддавался чужому влиянию… Сколько таких, по сути, славных, но недалеких молодых людей успел уже повидать Петрусенко! От глупого бездумства, или из желания угодить приятелю, или просто покрасоваться своей удалью — все равно отчего, но легко попадали они в криминальные истории и оказывались за тюремными воротами. Как правило, бывали при этом сильно пьяны. Очнувшись и протрезвев — убивались-каялись, но исправить сделанное оказывалось невозможно. Не раз Викентий Павлович с тоской думал, глядя на испитые молодые лица, что гибнет главная сила и опора нации — мастеровые, рабочие люди! Почему? Какая безысходность гнетет их? Ведь столько дел в стране, столько возможностей для умелых рук! Может быть, причина в усилившемся в последние годы расслоении общества? Неприкрытый, давящий блеск богатства одних и отупляющая обыденность других… Обыденность, в которой почти каждый шаг — неразрешимые проблемы… Как знать, не был ли тот ужасный, кровавый катаклизм трехгодичной давности попыткой этих людей вырваться из засасывающей обыденности, где пьянство — единственный уход от нее? Вырваться, спасти себя! И стоит ли все сворачивать на группу террористов, финансируемых Европой? Не все так просто…

Вот и сейчас перед ним сидел такой в общем-то славный парень, допившийся до того, что черти стали мерещиться. «Бес попутал!» — вновь и вновь повторял, вытаращив глаза, арестант. И что-то в его интонациях, в неподдельном испуге заставляло Петрусенко думать: нет, для этого парня «бес», который его попутал, — не только образное выражение. Немигающий взгляд, капельки пота над верхней губой, мелкая неуемная дрожь… Он словно воочию видел самого беса! Но ведь и сам Петрусенко почти убежден в реальном облике той самой нечистой силы. Не для того ли через всю страну везли сюда, в Харьков, Чистякова, чтобы следователь смог убедиться — «бес» и в самом деле приложил руку к тому несчастному случаю (а может, и умышленному?) в Саратове…

Среди немногих свидетелей наезда на Ивана Афанасьевича Каретникова были двое, чьи показания отличались от других. Они видели на козлах мчащейся кареты трех человек. Не двух, а именно трех. Один свидетель, правда, был неуверен и при повторном допросе почти отказался: «Да, я, видимо, ошибся…», второй оказался упорным. Саратовский следователь ему твердил: «Кроме вас, все видели двоих. Это доказано. Они оба — Чистяков и Сабанеев — сознались. И владелец угнанной коляски на них указал». Но свидетель упрямо повторял: «Рыжий почти падал с коляски, свешивался сбоку, белобрысый парень сидел, вцепившись в облучок; а лошадей настегивал, стоя, чернявый, в костюме, с виду господин. И гнал коней прямо на пострадавшего…»

«Но ведь все так быстро произошло, — возражал следователь. — Как же вы успели все так хорошо разглядеть?»

«Да вот, успел», — просто отвечал свидетель.

Однако его показания настолько отличались от других, а дело оказалось простым и быстро доказанным, что и полицейское управление, и потом суд просто на них махнули рукой. А Викентий Павлович еще в Саратове выделил эти сведения, записал их себе в блокнот.

Чистяков тихо отставил пустой стакан:

— Благодарствую.

Но руки у него еще дрожали. Викентий Павлович подлил ему чаю покрепче, пододвинул тарелку с бутербродами.

— Вы, Алексей Иванович, не стесняйтесь, поешьте… И расскажите мне подробно и спокойно как раз об этом самом «бесе». Ведь никто небось не верит вам, слушать не хотят?

— Смеются все! А доктор говорит: «белая горячка». Но я ведь не пьяница пропащий, никогда раньше видений у меня не было. А тут самому страшно: ведь как настоящий был!

— Вот я и хочу вас послушать. А чтоб наш разговор спокойно шел, давайте допустим вот что: не дьявол рядом с вами оказался, а просто человек. Попробуем?

Чистяков застыл с надкушенным бутербродом.

— Ешьте, ешьте, — успокоил его Петрусенко. — Мы всего лишь попробуем. Так вам легче будет рассказывать, описывать этого… пришельца. Как он выглядел, как был одет, что делал…

— Не помню я… Как в тумане.

— А вы не торопитесь. С самого начала вспоминайте. В трактире вас двое было или уже… трое?

— Нет, что вы! Мы с Сабанеевым вдвоем сидели и вышли двое. К коляске подошли…

— Кто первый полез на козлы?

Чистяков оживился.

— Господи, Боже мой! А ведь верно, тогда и появился этот… Тереха, то есть Сабанеев, споткнулся, чуть не упал, за крыло над колесом ухватился. Тут этот, как из-под земли: под руку его подхватил, удержал. И говорит: «Верно, ребята, прокатимся, проучим выжигу!». А сам Терентия толкает легонько, подсаживает, залезай, мол! За ним запрыгнул и мне руку протягивает: «Давай, скорее! Вот смеху-то будет!»

Чистяков словно впрямь видел то, что рассказывал, изумленно уставясь на Петрусенко, неистово крестясь.

— Как же так! Почему я раньше не помнил, а теперь вот… вдруг?

Викентий Павлович понимал, в чем дело. Прошло время, память человека, замороченного до помешательства неожиданной переменой судьбы, пришла понемногу в равновесие. Но раньше никто его не хотел слушать, смеялись. А он дал Чистякову нужный толчок, заставил вспоминать методично, с самого начала. И туман рассеялся…