Марина Серова - Отпущение грехов Страница 13

– А как проехать к этому самому Заречному, можешь объяснить? – спросил Курилов.

Мент изумленно – возможно, даже не без примеси легкого испуга – воззрился на него.

– А это налево, – после довольно продолжительной паузы произнес он, – а потом прямо. Там увидишь старое кладбище, которое недавно залило паводком, – так вот Заречный по правую руку от кладбища, там, где еще котельная стоит… а старая водокачка будет налево. Только, – мент страдальчески поморщился, – только чего тебя несет-то туда, в Заречный, на ночь глядя? Там место муторное… в последние две недели туда даже патрули стараются не соваться… хоть по вызову, хоть так.

Костя покачал головой.

– Ладно, счастливо, – проговорил он, – бери своего напарника и отгружай в «уазик». А то, не дай бог, конечно, опять буйствовать соизволит.

– Погоди, – остановил его тот, – как он тебя назвал? Как-то вот эдак…

Курилов, который уже сел в машину, почесал в затылке:

– Гоблин… гремлин… Гитлер капут… а, вспомнил: Гриффин.

– А это еще кто?

– Черт его знает. Давай, пока.

И черная «Ауди», сорвавшись с места, повернула налево и растаяла во тьме…

Курилов ехал и размышлял о том, что произошло с ним в последние несколько минут. Память о них отдавалась тупой болью во всем теле и тяжело ворочалась в голове.

Гриффин… кто такой Гриффин? Быть может, таково погоняло криминального авторитета Заводского района, который промышляет в здешних местах. Что-то сомнительно…

И эти слова второго мента о «чуши про детскую книжку» – чуши, которую якобы нес этот буйный Дима.

«Щас он начнет растворяться…»

Курилов вдруг выругался и в сердцах хлопнул ладонью по рулю: как же можно быть таким идиотом и не вспомнить о том, кто такой этот Гриффин, чьим именем назвал его невменяемый милиционер.

Человек-невидимка! Человек-невидимка, герой книги Герберта Уэллса, которую любил читать в детстве и Константин. Но какое отношение имеет персонаж Уэллса к нему, Курилову? Что это за сквернодушествующий параноидальный психоз, разворачивающийся на просторах российских дорог?

И эта водокачка с алкоголиком Кузьмичом. Нарочно не придумаешь. И все-таки что-то есть в этом Заречном – есть привкус той жути, той дьявольщинки, что промелькнул в переданном Курилову рассказе Докукина.

И еще – это затопленное кладбище. Как в плохом фильме ужасов с вампирами, вурдалаками и прочей пантомимно-бутафорной нечистью.

И тут дальний свет фар отразился от спокойной глади воды, над которой там и сям торчали покосившиеся разлапистые деревца, черные кресты и ограды, – и выхватил из темноты то самое затопленное кладбище, о котором только что думал Курилов.

Зрелище оказалось неожиданно жутким. Курилов, который никогда не отличался пугливостью или чрезмерной нервной чувствительностью, невольно притормозил и, машинально потушив фары, почувствовал, как по жилам разливается блаженное, сладкое чувство закипающего слепого страха. Он так давно не чувствовал ничего подобного, он так давно никого и ничего не боялся, что невольно привстал с кресла, а потом и вовсе вышел из машины.

Луна заливала рассеянным светом большую поляну, на которой уже начала пробиваться первая, еще молодая, но уже чахлая – словно изжеванная – травка. А за поляной простиралось залитое весенним волжским паводком кладбище с торчащими из воды – словно призрачные тени из слепого матового зеркала – крестами, памятниками, голыми осклизлыми кустами и оградами, а над всем этим в напоенном стылым безмолвием воздухе висела громада полуразрушенной старой часовенки на холме, вокруг которой было сосредоточено наибольшее количество могил.

Погост. Вероятно, сердце кладбища было именно там, на этом холме, куда не достала святотатственная темная вода половодья.

Внезапно у Курилова закружилась голова, и он был вынужден схватиться за капот «Ауди», чтобы не упасть, – и поймал себя на мысли, что еще никогда ему не было так завораживающе жутко. Страх тянул за собой – в самое сердце кладбища, к черным теням погоста и остолбенелому мраку, скрывающемуся у подножия часовни.

Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Курилов шагнул вперед – и тут же провалился по колено в пахнущую тиной стоялую воду.

Вода показалась теплой, хотя Костя знал, что ее температура не превышает трех-четырех градусов.

И он зашагал вперед.

Какое-то движение почудилось ему во мраке четкой тени, которую отбрасывала часовня, и Курилов, словно подталкиваемый какой-то силой, ускорил и без того стремительный рубленый шаг.

В голове что-то перевернулось, больно сдавив виски, и словно грянули колокола: вперед! иди! что ж ты медлишь!

Курилов сделал еще два шага и, споткнувшись о кочку, упал, больно ударившись коленом, – упал не так, как падает тренированный и великолепно сгруппировавшийся человек, каковым он и являлся, а неловко, плашмя, как подрубленное дерево; он лежал так несколько секунд и вдруг почувствовал, что тень от часовни перегнулась и склонилась над ним… позвоночник прошило леденящим разрядом первородного страха, и Костя вдруг ощутил себя маленьким мальчиком, запертым в пустом черном сарае с дощатыми гулкими стенами. Сарае, в углах которого роится страх и откуда, пронизывая тьму, смотрят чьи-то горящие глаза.

Он поднял голову – и увидел.

…Горящие глаза смотрели на него, и это было на самом деле, – а потом тень разодралась, расползлась, как огромный театральный занавес, – и Костя застонал и попытался упасть лицом в воду. Но понял, что не может шевельнуться.

Потому что его стон не остался без ответа – кто-то там, совсем близко, подхватил его, и скулящее бормотание, разросшееся до воя, пресекло дыхание Кости.

Потому что он мог назвать имя выползшего на него из мрака – вероятно, мрака самой преисподней – существа.

Налившиеся кровавым огнем бессмысленные глаза, багрово-алая пасть, мощные лапы и загривок, по которому пробегали сполохи призрачного пламени… первый и единственный кошмар детства.

Собака Баскервилей.

Что-то прорвалось в мозгу и залило взор слепящей пеленой ужаса – и Константин, слабо осознавая, что он, собственно, делает, перекатился с боку на бок и, вырвав из кобуры под курткой пистолет, трижды, не глядя, выстрелил прямо в оскаленную морду выросшего перед ним из мрака демонического существа.

Страшный хриплый рык, сорвавшийся в стон, показал, что выстрелы были точны… Курилов вскочил с земли и бросился в машину, не глядя за спину, туда, где рвали воздух последние конвульсии чудовища.

Инстинкт самосохранения оказался сильнее страха.

«Ауди» рванулась с места, из-под колес полетели сгустки грязи, и уже через минуту черное авто Константина ворвалось во двор Докукина, где во тьме белели обводы корпуса «Хендэя»…

– Костя! – выдохнула я, увидев, как в комнату ввалилось, тяжело дыша, с ног до головы перемазанное в грязи существо и тут же заперло дверь на все засовы. – Костя, что с тобой? Где ты так долго шлялся?

Курилов не ответил, а молча бросил на стол две сумки, до отказа забитые продуктами и – судя по тому, как звякнуло стекло, – разнокалиберными бутылками с напитками. Потом буквально рухнул на кресло – точную копию того, с которого минутой ранее свалился Докукин, – и начал быстрыми, равными движениями перезаряжать пистолет «ТТ», который он достал из болтающейся на боку кобуры.

– Это что… ты стрелял?

– Я, – наконец ответил он. – Хорошо еще, что в эту тварь, а не себе в висок.

– Какая… тварь? – срывающимся голосом спросила я. И в этот момент Курилов вытащил из сумки бутылку водки «Губернатор» и, одним махом сорвав пробку, вылил себе в глотку больше половины бутылки. Его мертвенно-бледное лицо начало приобретать нормальный оттенок кожи.

– Тут такие дела, Женька… такая пантомима… концерт по заявкам тружеников села, – прохрипел он, голыми руками отрывая себе кусок выуженной из сумки салями. – Давай уговоримся так: все базары – завтра, а сегодня только выпьем до полного витания в эмпиреях.

– Что так?

Он приблизил к моему уху перемазанный в зеленоватой грязи рот и прошептал:

– Да просто потому, что у меня, Женечка… да-да, у меня, Кости Мангуста, ум за разум от страха заходит. Вот так вот. – И он вогнал полную обойму в рукоять своего пистолета и бросил его на стол.

Я покачала головой и проговорила:

– Если честно, Костя, меня тут тоже чуть присноблаженный Кондратий не посетил.

– Хорошо бы, если только он. А то тут такие экземпляры по болотам шля…

Он осекся и посмотрел на меня каким-то недоуменным по-детски взглядом.

– Я сказал – «по болотам»?

– Костя, тут нет никаких болот, – тихо проговорила я. – Но если ты мне скажешь, что все эти звуки – только маленький эпизодик из старой пьески «Овсянка, сэр!» – я тебе, быть может, поверю.