Буало-Нарсежак - Мистер Хайд Страница 13

Вечереет. Жантом долго ходил по бульвару, не замечая времени. На улице мало народу. В кафе работает телевизор, и все уткнулись в экран. Говорит какой-то человек, прильнувший к микрофонам, которые болтаются перед ним, как змеи.

— Это комиссар Шабрие, — прошептала Лулу. — Что вам принести?

— Он давно выступает?

— Нет. Только начал.

— О деле Шайу?

— Да, конечно.

— Не торопитесь. Закажу потом.

— В этом деле удивительно то, — говорил полицейский, — с каким хладнокровием совершено преступление. Невольно приходишь в изумление от той утонченности, с которой действовал убийца. Зажженные свечи, труп на кровати, аккуратно завернутый в халат, короче, весь этот церемониал, но подождите… Забыл об одной необычной детали: на шее старика был завязан шарф, как будто…

Конец фразы Жантом не расслышал из-за поднявшегося вокруг шума. Он схватился за край стола, начал мять и медленно рвать лежащую на нем бумажную скатерть. Итак, убийца придумал то же, что он сам. Или, вернее, нет. У него возникла та же мысль, что и…

— Извините, — воскликнул комиссар. — Не все сразу.

— А ограбление? — бросил кто-то.

— Что было похищено, покажет-следствие. Семья жертвы поставлена в известность. На первый взгляд, взломщика интересовали старые драгоценности. По показаниям служанки, майор Шайу владел замечательной коллекцией старых часов.

— Мсье комиссар, это какой-то сумасшедший, правда?

Жантом сжал пальцы в кулак. Сумасшедший! Вот как они считают. Ответ полицейского утонул в шуме голосов. На экране возник диктор Ноель Мамер, начавший говорить о какой-то политической конференции. Подошла Лулу с блокнотом.

— Советую заказать телячью голову, — сказала она.

Я занимаюсь тем, что всегда высмеивал раньше: веду дневник. Делаю это по совету Бриюэна и теперь пришел к выводу, что он прав. Прежде всего, это простой и вполне щадящий способ восстановить писательское мастерство. Отныне каждый вечер я сумею уберечь от катастрофических событий прожитого мною дня небольшой обломок. Писать о себе буду без снисходительности. Я это обещал врачу. Потом, когда в достаточной мере исследую свое «я», которое до сих пор никто не решался потревожить, оно, возможно, начнет трескаться, затем дробиться, и я познаю мир. Во всяком случае, так утверждает доктор. «То, что вы считаете анкилозом, — сказал он, — это просто-напросто намеренное напряжение подсознания. Есть нечто, в чем вы не хотите себе признаться, но мало-помалу с помощью определенных приемов мы вас поставим на ноги. Но продолжаться это может в течение многих месяцев».

Вот тогда я и поделился с ним своими замыслами. Написать поэтическую и жестокую историю убийцы, для которого любое преступление — поэма. Должен сказать, что ему потребовалось время, чтобы переварить мой проект.

— Ладно, — в конце концов решил он, — почему бы нет, если это принесет вам облегчение. Вижу, к чему вы клоните: разбудить свои старые страхи и извлечь из забытых кошмаров литературную субстанцию. Это так, правда?

— Да, примерно так, но к той части меня, которую вы лечите, надо присоединить образы, фантазмы, глупейшим образом кочующие из одной бульварной газеты в другую. Не знаю, заметили вы это, но журналистов совсем не привлекает странная красота некоторых преступлений.

— О! — воскликнул Бриюэн, — вы напоминаете мне известного автора книги «Преступление как изящное искусство».

Добряк Бриюэн ужасно меня раздражает, говорю это от чистого сердца — ведь мы уже друзья, но зачем он постоянно напоминает, что тоже сведущ в литературе. Я попытался выправить положение.

— Нет. Я думаю вовсе не о Томасе Деквенси. Просто хочу сказать, что в жизни происходят совершенно невероятные истории. Например, преступление на улице Катр-Ван. Помните?

— Да, конечно… подсвечники, убит на кровати…

— И санитары, — быстро добавил я. — На эту деталь, важнейшую деталь, никто не обратил внимания. Они увезли тело в Институт судебной медицины, но это произошло не по мановению волшебной палочки. Представьте себе носилки, раскачивающиеся на ступеньках лестницы.

— Успокойтесь.

— Прошу прощения. Это событие привело меня в какое-то ужасное состояние. Но именно это состояние я и пытаюсь выразить.

— Очень хорошо. Теперь я лучше вижу связь, соединяющую вас, травмированного ребенка, с некоторыми драматическими сценами. Но как вы намереваетесь связать кровавые истории, не имеющие друг к другу отношения?

— Пока не знаю.

— Ну что ж, позвольте дать вам совет. Не пытайтесь изображать из себя главного героя, Diabolus ex machina[1], бросающегося с яростью от одного преступления к другому, все это заранее обречено на неудачу. Вот что я вам предлагаю — просто подсказываю — всегда выражайте свое «я» или, если вам угодно, ведите дневник. Понимаете?.. Преступник говорит о себе без показного эффекта, с полной очарования естественностью. Если помните, я вам уже советовал записывать воспоминания и сны. Теперь пойду дальше. Предлагаю вам… как бы это сказать? Воспроизвести, например, дело Шайу. Виновный теперь не некий мсье X, ускользающий от нас. Теперь это вы. Это «я». Да, это психическая гомеопатия. Реконструировав наполовину вымышленное преступление, вы начнете воссоздавать себя. Следите за моей мыслью?.. А когда вам не хватит журналистской сноровки, вы начнете черпать вдохновение в самом себе.

О, прекрасный друг! Мне стоило бы его расцеловать. Тем не менее спешить я не стал, хотел не то чтобы подумать — я в этом не силен, — а просто выждать, понаблюдать за собой, подвергнуть испытанию свое желание писать. Не хотелось поддаваться мимолетному порыву. Период послушничества длился две недели полного воздержания. Не написал ни одной статьи. Ни одной рецензии. Посадил ручку на карантин.

Но читать я себе позволял. Прежде всего прессу. Унылую летнюю прессу. Ничего, кроме описания аварий на дорогах, столкновений грузовиков с автобусами, гладиаторских боев наших дней. Или сообщения о подложенных бомбах и опять о бомбах, нередко разносящих в клочья самих злоумышленников, — нет ничего более глупого, чем смертники-добровольцы, по сути своей лентяи преступного мира. Но кто сейчас знает, что смерть, как и любовь, должна следовать определенному ритуалу, сладострастному протоколу? Иногда пишут о необъяснимых исчезновениях, но это всегда кончается тем, что находят омерзительные останки. О! Кто вернет такие вот незабываемые катастрофы: мотоциклисту оторвало голову, а его мотоцикл по инерции обгоняет грузовик. От этого зрелища шофера хватил удар. Или вот еще: нос парохода, проткнув борт «Андреа Дориа», бережно подхватил спящую на койке пассажирку и, не разбудив, пронес ее через искореженные и острые как лезвие бритвы железные обломки. Но настоящим художником был только случай. Проблема состоит в том, как подменить случай собой.

Я позволил себе также просмотреть несколько книг из «Черной серии». Стыдно в этом признаваться. «Мастера» этого жанра, Хэммет, Чандлер и прочие, показались мне просто отвратительными, другого слова не подберешь. Набор слов. Нет никакой композиции. Кроме того, я ненавижу разговорный язык. А вот Симонен очаровал меня. Этот величественный господин в кепке обладает прямо-таки придворными манерами. Описанный им «Митан» — это Версаль площади Пигаль. Но в конце концов я почувствовал, что теряю время. Так думал и Ломон. К нему я, конечно, не ходил. Но встречал его довольно часто. Он не упускал случая дать мне совет.

— Лучший среди них, — говорил он, — это Стенли. Гарднер. В такого рода литературе я ценю прежде всего интеллект.

О! На его счет я не строил никаких иллюзий. Он искал встреч со мной просто потому, что не потерял надежды продать мне что-нибудь из мебели. Он явно охотился за клиентами, которых становилось все меньше. Рискну даже сказать, что он был моим почти что единственным развлечением. Жил я затворником: дважды в день ходил в ресторан, от этого никуда не денешься, а остальное время запирался в своей мансарде, где довольно неуклюже старался вывести несколько строчек, как фальсификатор, подделывающий подпись своего шефа. Но должен признать, что получалось у меня все лучше и лучше. Да, это так! Личный дневник — как спуск по санной трассе. Просто скользишь. Свои черновики я, естественно, уничтожал, оставляя лишь некоторые размышления вроде приведенных выше. А их я прячу среди белья в запертом на ключ шкафу. Не хочу предстать перед кем-нибудь обнаженным. В первой папке лежат мои заметки. Во второй вырезки из газет, которые, как я думаю, окажутся мне полезными. Особо интересуюсь теми, где говорится о разных напастях, вызванных шершнями, осами и змеями. Они будят сам даже не знаю какие глубокие и потаенные страхи. Особенно змеи. Говорил ли я об этом Бриюэну? Не помню. Вокруг мельницы водилось множество змей. «Смотри под ноги», — постоянно предупреждала мать. Помню, однажды, роясь в рюкзаке, я наткнулся на одну из них, она заползла туда, пока я ловил уклеек. Рука коснулась отвратительного клубка. Я бросил все, удочку, коробку с червями — все. И помчался на берег. Кажется, меня даже вырвало.