Жорж Сименон - Дождь идет Страница 13

— Господи, сделай так, чтобы ничего плохого не случилось с моим другом Альбером…

По-моему, мужчин в церкви забавлял затесавшийся среди них карапузик, и они тихонько подталкивали меня в первый ряд.

Самое большое впечатление на меня производил конец службы, когда орган звучал в полную мощь своих труб, с басами и тремоло, нравилось мне также долгое шарканье ног по каменным плитам, резкость дневного света, вдруг ударявшего в глаза на паперти, собиравшиеся группками, знакомые люди, дожидавшиеся друг друга.

Но сегодня все вдруг устремились к дощатому забору, где бок о бок висели два объявления. Одно было то же, что и наклейное на стене рынка.

Второе… Мне пришлось протискиваться, но здесь уж никто не уступал дорогу, всем хотелось поскорее прочесть, люди становились на цыпочки, и временами я уже не знал, в какую сторону ткнуться.

— Это точно он, — подтвердил кто-то. — Я его помню, когда он еще служил у страхового агента Берне…

Наконец я пробрался в первый ряд и стал под самым объявлением, повешенным настолько высоко, что мне было плохо его видно. Дамское боа щекотало мне щеку, я даже до сих пор помню запах меха.

НАГРАДА В 20000 ФРАНКОВ… Слово в слово, как на первом объявлении. Но здесь крупными буквами значилось имя и, главное, была фотография.

ТОМУ, КТО УКАЖЕТ МЕСТОПРИБЫВАНИЕ ГАСТОНА РАМБЮРА…

Кто-то позади меня бросил:

— Не такой он дурак, чтобы здесь прятаться… И после того случая сомневаюсь, что несчастная мать…

Я впился глазами в портрет и, помнится, был страшно разочарован. И это отец моего друга Альбера?

Тогда я еще не знал, что такое антропометрический портрет и какая бандитская физиономия получается даже у самого честного человека. Воротничка на нем не было. Из распахнутой на шее рубашки торчал кадык. Лицо какое-то все перекошенное, особенно кривым казался нос. Можно было подумать, что он неделю не брился, и глаза под густыми черными бровями глядели мрачно.

Я увязался за толпой. Меня несло, как поплавок. Как всегда один, руки в карманах коротких штанишек, в распахнутом ратновом пальто с позолоченными пуговицами, я то забегал вперед, то останавливался, глазел на прохожих, на витрины, иногда наподдавал ногой камень или комок бумаги, но все время неотступно думал об Альбере.

Отец, вероятно, в парикмахерской: когда он не выезжал в воскресенье на ярмарку или рынок, то никогда не упускал случая туда зайти. В церковь он пойдет к поздней обедне, начинавшейся в половине двенадцатого, и за обедом от него будет пахнуть бриллиантином.

Казалось, вот-вот пойдет дождь. Зашлепали крупные капли; они словно бы падали не с неба над городом, их будто несло откуда-то издалека, с моря. Но, едва разрисовав булыжник темными пятнами, дождь перестал.

В раковине играл военный оркестр, уличные мальчишки, расталкивая взрослых, гонялись между стульями.

Как всегда по воскресеньям, к обеду подали курицу. Теперь я уверен, что отец после обедни заходил в кафе выпить аперитив: от его усов пахло по-особенному — спиртным и сладким.

— Несчастная женщина, сколько ей пришлось перестрадать… — вздыхала матушка, разрезав курицу и выкладывая куски на тарелку. — По-твоему, он мог спрятаться здесь?

— Его видели в Гавре! — вмешалась успевшая прочитать газету тетя Валери. — Представляете, если бы я еще жила одна в своем доме и такой вот тип рыскал вокруг Сен-Никола… Что ему стоило меня прикокнуть!

Я метнул взгляд на тетю Валери; при мысли, что такое могло случиться, меня на миг захлестнула радость. Она это почувствовала и раздавила меня взглядом. Когда она на кого-нибудь так глядела, казалось, она и в самом деле давит клопа.

— И все же я убеждена, что такие люди не ответственны в полной мере за свои поступки, — пробормотала матушка. — Ну, сами посудите, тетя… Статочное ли дело, чтобы девятнадцатилетний юноша подкладывал родителям бомбу под кровать?

Матушка сожалела, что заговорила об этом при мне, но было уже поздно.

— Эти книжки задурили ему голову… Или же он больной… Я его помню… Помню еще, как он приезжал на побывку, когда проходил военную службу…

А я смотрел. И слушал.

— Но как получилось, — спросила тетя, — что ни отец, ни мать не пострадали?

— Бомба была замедленного действия. Он ее смастерил из пустой жестянки из-под зеленого горошка… Самое любопытное, что стена рухнула, а кровать осталась цела… Но отец его все-таки от этого умер, с горя…

Папа делал знаки, чтобы при мне таких вещей не рассказывали. Ставни в лавке не закрыли: в кухне было бы слишком темно; но дверь была на запоре, дощечка "закрыто" подвешена на двух медных цепочках.

Можно бы воспользоваться этим и выйти прогуляться. Не часто, но случалось, что мы гуляли вдоль канала, а на обратном пути заходили посидеть и выпить чего-нибудь в театральном кафе, где по воскресеньям, особенно к вечеру, пахло сигарами и играла музыка.

— Ступайте, ступайте! — настаивала тетя. — Подышите свежим воздухом. Я вовсе не хочу, чтобы вы из-за меня сидели дома. А мне тяжело, да и нет никакой охоты таскаться по улицам…

Мы так никуда и не пошли. Матушка сбегала в кондитерскую Буальдье за пирожными. Потом долго сидели на кухне, не разговаривая и ничего не делая.

— Ты бы пошел поиграл в бильярд, Андре…

Нет! Отец предпочел снять пристяжной воротничок с отложными уголками и проверять счета за конторкой в лавке. Матушка покрутилась на кухне, хватаясь то за одно, то за другое, но, как обычно, кончилось тем, что она тоже оказалась в лавке и стала наводить порядок на полках, нацеплять этикетки на остатки и просматривать книжки с образцами.

— Почему ты не идешь на улицу, Жером? Полдня прошло. А ты вон какой бледный…

Мне не хотелось выходить. Я пошел за своими зверями и игрушечной мебелью и пристроился в лавке, а тетя, не зная, куда деваться, беспрестанно отрывала от дела то отца, то мать.

Началось это около половины третьего. Луч солнца пробился наконец сквозь тучи и озарил верхушки домов. Теперь и на стене крытого рынка появилось второе объявление.

Мне хорошо запомнилась первая группка — отец, мать и две девочки с косичками. Они остановились посреди площади. Девочки держались за руки, и обе были в круглых шляпках пансионерок с широкими приподнятыми полями.

Отец поднял трость, как бы показывая на любопытную деталь пейзажа, но указывал он на окно полумесяцем Рамбюров, завешенное розовым лоскутом, должно быть отслужившей свой век нижней юбкой.

Появились другие гуляющие, якобы направляясь к оркестровой раковине, люди не из нашего квартала, и если они не знали, где окно Рамбюров, то спрашивали у тех, кто знал. Все принарядились по-воскресному. Дети семенили впереди, в вязаных шерстяных перчатках руки у них выглядели неуклюже большими.

Хохоча и подталкивая друг дружку, из-за угла высыпала ватага молодых ребят с красными целлулоидными цветками в петлицах. Они долго стояли на площади, подняли страшный шум и гам и вдруг, засунув пальцы в рот, пронзительно засвистели.

К ним подошел полицейский, что-то сказал. Они неохотно ушли, то и дело оглядываясь.

— Скажи, Андре, я насчет дома…

Ну конечно, тетя. В конце концов пошли за ее плетеным креслом, чтобы она хоть сидела на месте.

И вдруг где-то за нами, со стороны бульвара Республики, — внезапный и сотрясающий воздух, как громовой раскат, воинственный зов фанфары.

Мы переглянулись. Я и сейчас помню удивленный взгляд матушки. Я бросился было на улицу посмотреть.

— Не ходи! — приказал отец. И объяснил матушке и тете: — Это манифестация в защиту забастовок. В газете об этом писали… Они на улице продают значки… Я думал, полиция запретила демонстрацию.

И последнее воспоминание об этом воскресенье: наш старик Урбен, шатаясь и описывая зигзаги, пересекает под вечер площадь, останавливается, бессмысленно-тупо озирается и, сам с собой разговаривая, бредет дальше.

Он, видимо, сразу же лег, потому что не явился к ужину со своим котелком.

А на следующее утро снова лил дождь, правда, не такой беспросветно черный, он налетал порывами, шквалами, между которыми случались и белесо-серые, знобкие антракты.

Каждый день тетя читала мне вслух газету, читала нарочно, наблюдая исподтишка, какое это производит на меня впечатление; она напирала на отдельные фразы, перечитывала их по два и по три раза, после чего окидывала взглядом по-прежнему занавешенное бледно-розовым окошко Рамбюров.

— "Полиция получает отовсюду сведения об анархисте Гастоне Рамбюре. Кольцо сжимается, преступнику недолго оставаться на свободе.

Конечно, среди поступающих сведений есть немало ошибочных и даже просто придуманных. Если одни, сообщая, будто видели Рамбюра в самых различных местах одновременно — в Марселе, Лилле, Бордо, даже в крохотной деревушке в Савое, — искренне заблуждались, то другие, давая волю своей безудержной фантазии, лишь усложняли задачу полиции.