Александр Войнов - Мне нравится все то, что принадлежит другим Страница 13

Не лишним было бы соблюдение десяти заповедей. С годами они давались Левше все легче. Кроме двух – "не укради и не прелюбодействуй". "Но это тоже вопрос времени" – с сожалением думал он.

Большая голова у него осталась прежней, если не считать небольших лобных залысин. Детские надежды на то, что качество мозгов будет пропорционально количеству, не оправдались. Он не стал Альбертом Эйнштейном и за всю свою не совсем праведную жизнь не сделал ни одного научного открытия. Но это его не сильно огорчало. Видать, не судьба. Он ни о чем не жалел, кроме упущенного времени, которое нельзя повернуть вспять. Годы летели все быстрее, сквозили, как сухой песок между пальцев. Но цвет волос и хороший аппетит свидетельствовали, что седая старость еще очень далеко.

"Работа" на рулетке наладилась с приездом Самвела – влюбчивого, коротконогого, франтоватого, неунывающего армяшки, которого в действительности звали Исраел, а по батюшке Вагинакович. Но он считал, что в русской транскрипции его имя звучит не совсем благозвучно и при знакомстве, протягивал руку, склоняя на бок вихрастую, начинающую седеть голову, как будто к чему-то прислушивался, и застенчиво улыбаясь, представлялся Самвелом. По-русски он разговаривал с акцентом. И Витьку Муравья, юркого рыжеволосого проныру, привезшего Вагинаковича в Город, почему-то называл Муравел. Скорее всего, он делал это из большого уважения, считая, что Муравел должен рифмоваться с Самвелом. Муравел "откопал" кавказца на какой-то ярмарке в Воронеже, куда ездил по коммерческим делам. Пользуясь правовой и политической неразберихой, царившей в 90-е во всех бывших республиках, кавказец с успехом крутил рулетку, чем и зарабатывал себе на пропитание. Пластмассовая рулетка, побывав в умелых руках прохвоста Вагинаковича, вращалась с небольшим перекосом и "Колесо фортуны" склонялось в сторону двух-трех подставных игроков, которых Самвел подбирал из местных жителей, не слишком обремененных моральными принципами. Желающих было хоть отбавляй, и Вагинакович время от времени проводил отбор. Состав подставных менялся, и если в его число попадала молодая, более-менее привлекательная особа женского пола, то "крупье" в конце рабочего дня приглашал ее к себе в номер для "повышения квалификации", стараясь совместить выгодное с приятным. И потому, как человек он был веселый, по-кавказки вежливый, элегантный, обходительный и не жадный, то обе стороны оставались довольны. Зануда Муравел делал ему замечания, указывая на нарушение трудового законодательства и аморальное поведение в быту, на что Самвел, мягко улыбаясь, отвечал:

– Я же холостяк, – и после небольшой паузы добавил, – в этой республике.

Предприимчивый Муравел давно смекнул, что рулетка будет пользоваться спросом в Городе, и обещал закрыть глаза на его безобразия. При условии, что Вагинакович расскажет секрет кособокой рулетки. Армяшка отвечал решительным отказом. Когда Муравел понял, что все его старания бесполезны, он, наобещав золотые горы, сманил гастролера с насиженного места и уже через сутки, с рулеткой под мышкой, Самвел стоял на Городском вокзале.

Левша наскоро натянул камуфляжный костюм и, не обуваясь, вышел во двор. За всю жизнь он никогда не служил в армии, но военная камуфляжная форма, очень ноская, практичная, не требующая частой стирки и не сковывающая движений, была последние годы его любимой одеждой. Особенно английская или бундес. Скорее всего, он подсознательно следовал совету своего старого знакомого Никанора и всю жизнь готовился к войне. "Лучшей одежды для занятий прикладным спортом трудно подыскать", – подумал Левша. Утаптывая босыми ступнями рыхлый нетронутый снег, он выбрался на дорогу и побежал вдоль узкой полоски отживающих свой век кленов и акаций, которые отгораживали Архиерееву дачу от внешнего мира.

Бывшая окраина с годами застроилась однообразными пятиэтажками, и Архиерейский дом в ожидании сноса стал напоминать островок, затерянный в море новостроек. Основная часть жильцов, получив квартиры, разъехалась. Только одинокий, полупарализованый художник, горький пьяница по кличке Борода никуда не хотел уезжать и забаррикадировался у себя в каморке. Начальник ЖЭКа умышленно предлагал нетранспортабельному Бороде комнату в общежитии на пятом этаже, куда паралитик мог забраться только теоретически. Дальновидный жековец небезосновательно предполагал, что жить Бороде оставалось не долго и хотел "толкнуть" налево причитающуюся тому квартиру. Но, Борода тянул в таком состоянии уже несколько лет, испытывая терпение управдома, который обещал отключить газ и свет.

Пробежав километра три, Левша скинул куртку, сделал несколько подходов отжиманий на ладонях, на пальцах и кулаках, в промежутках растирая разгоряченное тело снегом. Струйки воды стекали с груди и рук, покрасневшие ступни горели, и откуда-то из глубины живота волной понималась энергия, разливаясь по всему телу. Кровь стала быстрей циркулировать по сосудам, в такт ударам сердца волнообразно приливая к голове и насыщая мозг кислородом. В этом состоянии он не чувствовал ни холода, ни усталости, ни тяжести прожитых лет. Душу наполняло успокоение. А тревоги, заботы и печали уходили на задний план. Хотелось только одного – жить. И жить как можно дольше и радостней. Левша очень ценил эти короткие промежутки, считая их озарением и моментом истины. В эти минуты он находил решения на, казалось бы, неразрешимые задачи. Единственное, чего ему не удавалось сделать на протяжении многих лет, это разгадать судьбу ускользнувших Катовых самоцветов.

Оглядывая, до боли знакомый, поредевший и ставший казаться меньше и запущеней сосновый бор, где он когда-то учился стрелять из пистолета, Левша вспомнил Катсецкого с Золотым, мать, до самой смерти возившую передачи, вспомнил Быкголову и конопатую медсестру, которая окончила мединститут и стала главврачом дальневосточной региональной тюремной больницы. Левше пришлось столкнуться с ней спустя пятнадцать лет в Краслаге во время эпидемии лагерной дизентерии. Лекарств катастрофически не хватало, и конопатая начальница медучреждения стала добавлять в рацион дизентерийных больных цемент. Эпидемия пошла на убыль. Двоих отнесли на погост. Зеки страдали запором и рвались обратно на зоны. В их числе был и Левша. Рыжая узнала старого знакомого и перед этапом приказала сделать ему клизму и дать слабительного. "Разцементированный" Левша вздохнул с облегчением и из этапного помещения, напоследок, послав ей воздушный поцелуй, прокричал:

– Ты пятнадцать лет прожила в моем сердце и ни разу не заплатила за квартиру. Это не справедливо.

Конопатая подошла поближе и поманила его пальцем.

– Значит не судьба. Помнишь, как он говорил: "Готовься к войне". Слишком мы разные. Думаю, что такие как мы обречены воевать между собой. И этому не будет конца.

– Лишь бы быть в ладу с самим собой. Главное – это мир в душе, – ответил Левша.

– А у тебя разве мир в душе? – Спросила главврач.

– Вы задали вопрос, на который ни один человек не ответил однозначно, – переходя на официальный тон, заметил зек. – Хочу поблагодарить за слабительное. Надеюсь, что больше не свидимся. И не забывайте об украшении.

– О каком украшении? – Удивленно поинтересовалась конопатая. – Ты их нашел?

– Вы и так здесь самая красивая и не нуждаетесь в сомнительных украшениях. Я говорю о самом главном украшении женщины. О молчании. Оно и не терялось.

"Память избирательна, – подумал Левша, мысленно сворачивая свиток воспоминаний, – она сохраняет только то, что хочет сохранить. Чаще всего это что-нибудь полезное или вызывающее положительные эмоции. Срабатывает защитный механизм, заставляющий забыть все негативное и бесполезное. Если бы этого не происходило, то часть мозга, отвечающая за сохранение информации, вышла бы из строя из-за перегрузки"…

Состояние эйфории, вызваное привычной физической нагрузкой, свежим морозным воздухом и мышечной радостью, неспроста извлекло из дальних уголков памяти старую знакомую по Архиереевой даче. Судя по всему. она знала о существовании бриллиантов и так же, как и Левша, интересовалась их судьбой.

Левша до сих пор в глубине души продолжал теплить бриллиантовую надежду, хотя и понимал, что шансы разбогатеть за счет Никанорового наследства ничтожно малы. Слишком много времени прошло с тех пор. Он видел камни только один раз, да и то при свете керосиновой лампы, но и сейчас мог с уверенностью сказать, что их было не меньше трех десятков. Бриллианты были не большие по величине, имели правильную форму, но несколько самых больших самоцветов были овальными и грушеобразными. По самой скромной оценке Никаноровы брилианты, даже при учете устаревшей огранки, тянули на крупную сумму, которой хватило бы Левше на несколько лет безбедной жизни. А если их рассматривать как историческую ценность, то стоимость увеличивалась на порядок.