Татьяна Устинова - Сто лет пути Страница 14

— Вот как.

— А я сказал, что Сургут прекрасный город, на все воля Божья, переведут, значит, и хорошо.

Шаховской опять посмотрел с подозрением и опять ничего не заметил.

— Потом мне жаль его стало, — отец Андрей снова принялся отковыривать от одежды капельки воска. — Такой молодой, а мозги все вывихнутые! А как скандалы начались, я старался их унять, но не всегда получалось.

— Какие скандалы?

— Прихожанка у меня есть, как раз такой… осколок прошлого. Она здесь недалеко на бульваре живет. Почти каждый день в храм приходит. Не в себе немного, хотя не такая уж старая. Любит истории рассказывать, и все про бриллианты. Я раз восемь послушал, а потом прятаться стал, хоть и нехорошо это, некрасиво, — отец Андрей махнул рукой. — Пока особняк закрыт был, она ничего, не скандалила. Придет, расскажет про бриллианты мне или вон дьякону, службу постоит и уходит себе. А когда и ворота, и калитку открыли, стала в особняк ходить. Один раз вроде бы даже к директору этому ворвалась в кабинет, там же охраны никакой особенно нету, шумела, кричала, ну, вывели ее. Хотя это странно, она, в принципе, спокойная, мухи не обидит. Потом просто во двор приходила и тоже все кричала. Так я с нашей стороны калитку стал на замок запирать, чтоб она туда попасть не могла. Она с Воздвиженки все равно заходила. Дьякон ее уговаривал, уводил, чтоб в отделение не забрали. А то они однажды наряд вызвали, ума хватило.

Шаховской помолчал, прикидывая, может ли прихожанка отца Андрея, «осколок прошлого» и «немного не в себе», иметь отношение к убийству, бумагам девятьсот шестого года, заговорам и Первой Думе, решил, что никак не может, но на всякий случай уточнил:

— Вы так и не поняли, из-за чего она скандалила? И при чем тут особняк, почему она туда ходила?

— Да все из-за бриллиантов, — сказал отец Андрей с досадой. — Требовала, чтоб директор их вернул. Она якобы единственная законная их владелица. Или нет, нет, наследница.

— Директор должен был вернуть ей бриллианты?

— Ну да. А они якобы в особняке спрятаны. Может, семейное предание какое-то было, а может, она в кино видела: в стене тайник, а в нем голубая чашка, полная бриллиантов!..

Шаховской поправил на лавочке портфель, который и без того стоял вполне надежно, и уточнил:

— Голубая чашка с бриллиантами?..

1906 год.

Князя Шаховского вызвали к телефоническому аппарату, когда он пил чай в гостях у госпожи Звонковой. Отец Варвары Дмитриевны служил по департаменту юстиции, и такой аппарат появился в его квартире одним из первых в городе.

Разговоры за столом велись, как и во всех интеллигентных семьях в это время, о русской революции. Говорили о том, что все газеты третьего дня вышли с заголовками «Да здравствует русская весна!» и цензуре опять наставили рога.

Отец Варвары Дмитриевны, крепкий старик, принявший в шестидесятых реформы царя-освободителя и отмену крепостничества от всего сердца, тем не менее не видел в них отречения от своих корней, имущественных и в особенности духовных, и либеральных убеждений князя и восторженных — своей дочери — не разделял и посмеивался над ними.

Дмитрий Иванович убеждал собеседников в необходимости самых решительных перемен, Варвара Дмитриевна во всем его поддерживала, глаза так и сверкали, и от улыбки, не сходившей с ее лица, очаровательные ямочки появлялись то и дело. Генри Кембелл-Баннерман лежал на боку у нее под стулом, и когда о нем забывали, хрюкал и поддавал снизу ее руку, привлекая внимание. Варвара Дмитриевна в эту минуту должна была погладить его по лобастой башке, давая понять, что он тут самый главный и об этом все собравшиеся знают.

— Политика, — говорил меж тем князь, — отражается на жизни каждого человека, от царя до последнего нищего, только огромное большинство этого не сознает. Не только члены Думы должны участвовать в деле государственного переустройства, но все граждане нашего многострадального отечества.

— После освобождения крестьян стоило бы не так мрачно говорить о народной жизни, — заметил господин Звонков.

— Стоны народа требуют от нас отклика и сочувствия! — пылко воскликнула Варвара Дмитриевна. — Как у Некрасова! «Кому на Руси жить хорошо»? А ответ — никому. Почему наша родина так обездолена? Вот ты знаешь ответ на этот вопрос? — пристала она к отцу.

Он улыбнулся с нежностью:

— Я одно знаю: Россию нужно беречь и любить. Но вас нынче этому не учат. И в гимназиях ваших об этом не говорят.

— Да, но отречься от вековых проблем народа…

— Для чего ж отрекаться? Каждый на своем месте должен взяться за дело и потихоньку-полегоньку с Божьей помощью приналечь и вытянуть!

— Ну, папа же! Как же вытянуть, когда одни утопают в роскоши, а другие куска хлеба не имеют, чтобы накормить голодных детей. Только революция способна все изменить!

— Что же может изменить жгучее, неудержимое, мятежное беспокойство?

— Из беспокойства только и получаются сдвиги, — вступил Шаховской. — Вон какой пласт вековой двинулся. Дума созвана, народное представительство.

— Из Думы этой только и слышно «Долой самодержавие!», а государь принужден это слушать. И манифест о свободах не остановил, а только разжег революционное движение. Эмоции вас захлестывают, молодые люди, эмоции!

— Мы все бредем по темному лабиринту, из которого необходимо найти выход. Выход мне видится только в Конституции и в работе парламента.

— Дмитрий Иванович, голубчик, да что там за работа у парламента вашего? Как откроешь газету с речами депутатов, сплошь «долой!» да «вон!».

— Требуется время, чтобы это улеглось. Высказаться нужно, ведь много десятилетий молчали.

— Так ведь Дума не для того созвана, чтобы бунтовать наперегонки со студентами!

— То-то и оно. Если Россия станет свободной страной, то только благодаря Думе и честным людям, которые научатся в ней работать, я в это всей душой верю, — разгорячился князь.

— Когда ж учиться? — искренне удивился Звонков. — Теперь некогда! Дума действует, и надобно за ум браться и не мешать государю и министрам, а всячески помогать им.

— Папа! Ну, как можно?! Министры — такие ретрограды, стыдно слушать.

— Однако ж побольше вашего в деле государственного управления понимают.

Генри Кембелл-Баннерман решил, что самое время вступить в дискуссию, хрюкнул и поддал ногу Варвары Дмитриевны.

— Henry, stop it! Be a good boy! [4] — но тем не менее она наклонилась и «хорошего мальчика» погладила.

Шаховской возразил:

— Мы не имеем и зачатков конституционного министерства! Только такое смогло бы вывести страну из положения, в котором она находится. А Государственной думе то и дело говорят, что разрешение вопросов на предложенных ею основаниях никак не допустимо. Вот и выходит, что правительство не исполняет требований народного представительства, а только критикует их и отрицает.

Едва господин Звонков собрался ответить — со своих позиций дворянина и старого барина, — как горничная позвала Шаховского в кабинет к телефону.

Вернувшийся в столовую князь был несколько растерян, что не ускользнуло от внимания Варвары Дмитриевны, и сообщил, что должен уехать по делу.

Варвара Дмитриевна посмотрела независимо — ей не хотелось отпускать князя и одновременно не хотелось дать ему понять, что она заинтересована в его обществе и без него ей будет грустно.

Нет-нет, они просто добрые товарищи по работе и политической борьбе, что ж тут такого?..

— Варвара Дмитриевна, — тихо заговорил князь, когда она с Генри вышла его проводить в переднюю. — Прошу вас извинить меня, но дело правда срочное и не слишком понятное. Телефонировал знакомый батюшка и просил незамедлительно встретиться с ним. Будто бы обстоятельства чрезвычайной важности и секретности.

— Господи, какие секретные обстоятельства могут быть у батюшки?

— Если вы разрешите, я бы завтра утром заехал за вами и все рассказал. Перед заседанием.

Ответ прозвучал величественно:

— Разрешаю.

Когда дверь закрылась и щелкнул английский замок, Варвара Дмитриевна провальсировала по передней, взявши недоумевающего бульдога за передние лапы. Вальсировать он не умел решительно, настроения хозяйки не разделял и, когда был отпущен, сразу потрусил в сторону кухни, где — вот это он знал точно, — кухарка Ольга варила мясо для пирогов. Когда предполагались пироги, мяса всегда получалось много, и Генри мог рассчитывать на свою порцию обрезков.

— А все-таки, папа, жаль, что ты не веришь в возможности Государственной думы, — говорила в столовой Варвара Дмитриевна отцу, который принялся за трехчасовую газету. — Если бы ты хоть разочек побывал на заседании…

— Нет уж, уволь, уволь!..

— …ты бы понял, с какой надеждой мы все каждый день принимаемся за работу! Я не только о журналистах говорю, конечно же! Но и о депутатах, и обо всех остальных. Это же совершенно новое для всех дело, и какое важное. Да, есть среди ораторов и пустозвоны и просто хулители, но ведь большинство дело говорит.