Александр Гуров - Исповедь «вора в законе» Страница 14

Но на свободе мне довелось гулять недолго. Опять схватил за руку Михальков — на этот раз погорели мы вместе с Костей. Подержав немного в милиции, нас отправили в Даниловский детприемник.

Условия в этом «закрытом заведении» были неплохие. Чистая постель, кормили три раза в день. Воспитатели читали вслух интересные книги. И кино нам показывали.

Кому-то из ребят в приемнике нравилось. Помню, один мальчишка никак не хотел оттуда выписываться: у родственников, которые его разыскивали, опять придется жить впроголодь.

Но нас с Костей любая неволя уже тяготила. Устроимся с ним где-нибудь в укромном уголке и мечтаем: если вдруг нас куда-то повезут, обязательно убежим. И придем к тете Соне, где было так хорошо жить.

Два или три раза приезжал к нам Валентин Король. Привозил, гостинцы. Но свидания ему не давали.

Случилось ЧП: кто-то из воспитанников украл из кладовки килограмма два мяса, колбасу и хлеб. Нас выстроили в коридоре, и воспитатель — маленький горбатый мужчина, быстрыми шажками прохаживаясь взад-вперед, говорил, заметно волнуясь:

— Чья-то маленькая ручонка, подленькая душонка решила нас с голоду уморить. Пусть сама и сознается.

Но ребята только смеялись, и все усилия доброго воспитателя воздействовать на сознание провинившихся были напрасными.

После этого случая дверь кладовки укрепили решеткой, а часть пацанов, на кого падало подозрение, отправили в детские дома. В том числе и нас с Костей.

О своем плане совершить по дороге побег мы никому не говорили. Помнили совет Короля: посторонним не доверяйтесь, не называйте ни адресов, ни имен.

Перед отправкой нам вернули собственную одежду. Но поскольку на дворе уже стоял декабрь и было холодно, выдали казенные полупальтишки.

Нашу группу из двенадцати человек сопровождали двое провожатых. Куда мы едем, не говорили. Хотя, по всей вероятности, путь предстоял неблизкий — сухой паек выдали на три дня.

Привели на Казанский вокзал.

— Бежим, как только будут сажать в вагон, — шепнул мне Костя.

Вот мы и на платформе. В одно мгновенье, как по команде, бросаемся под вагон, слышим вдогонку:

— Держи!

Но где им. На улице уже темно, пути почти не освещаются (маскировка), кругом составы. А ноги у нас молодые, быстрые…

Стучим в дверь тетисониной хаты. Она всплескивает руками, вытирает платком слезы на глазах — рада до невозможности. Видя, что мы дрожим от холода, поит нас горячим чаем с молоком и укладывает в постель. Какая все-таки она добрая…

Когда мы проснулись, уже наступило утро. В большой комнате сидели Король и Шанхай, пили вино, разговаривали.

Они тоже нам обрадовались. Но Король тут же стал выговаривать:

— Пора, пацаны, быть поумней. А то, что ни день, одна дорога — на Рогожский базар. Там же вас как облупленных знают, нашкодили много, люди жалуются. Были б постарше — Михалек вас упек бы не в детприемник, а прямо в тюрягу. «В «Матросскую тишину»… В Москве рынков да вокзалов вон сколько. Любой выбирайте, а на этот — забудьте дорогу. И помните — не воруй, где живешь. Это, братцы, наша заповедь, она придумана не от хорошей жизни.

— Вот и Сенька, — продолжал он, расхаживая по комнате, — не раз ему говорили: слазь с «марки», банда Симакова того и гляди на хвост сядет. Нет, куда там, захотел меня перещеголять — вот и сцапали пацана. Скоро на суд пойдем…

— Всем нам сейчас надо быть начеку, — добавил Витя Шанхай. — Война скоро кончится, и за нас так возьмутся, что перья лететь будут. Тогда, чтобы хорошо жить, много думать придется.

Мы с Костей наматывали на ус слова этих опытных взрослых людей, спецов в воровском деле. И в то же время я с досадой подумал: «Ну почему Король не подсказал нам раньше, как опасно «работать» на одном месте? Или хотел, чтобы сами почувствовали?»

Приближался новый, сорок пятый год. Накануне Король вручил тете Соне пачку «красненьких» для Прошина, чтоб не испортил нам праздник. Федя Артист не появлялся давненько, и Валентин отправился к нему домой: «В такой день нельзя без кореша». Но тот сказал, что заболела мама и не с кем ее оставить.

В новогоднюю ночь у нас на «хате» было все так, что лучше не придумаешь.

Пришла Лида, нарядная и румяная. Еще одна девушка — молодая, красивая. Сенина подруга. Нам с Костей вручили подарки — по меховому полушубку и шапке из каракуля. Смеясь, девушки поливали нас одеколоном, мы от них убегали.

В углу стояла нарядная елка. Витя Шанхай, с которым Король был теперь почти неразлучен, устроил фейерверк из бенгальских огней. Завели граммофон, поставили танго «Брызги шампанского». Тетя Соня суетилась возле стола, где было все, даже мандарины. Валентин настраивал свою гитару.

Включили радио, чтобы послушать выступление Сталина. Он сказал, что Победа уже близка.

Король и Шанхай держали в руках по бутылке шампанского. Лида приготовила пластинку.

Начали бить куранты. Запенилось разлитое по бокалам вино. Все встали.

— Ну, братва, — за тех, кто там, — произнес Король традиционный тост. — Пьем до дна.

Он взял гитару, и Шанхай запел под его аккомпанемент:

Новый год, порядки новые.

Колючей проволокой наш лагерь обнесен…

Гуляли, веселились всю ночь. А в шесть утра прибегает вдруг мать Артиста, вся в слезах, рвет на себе волосы, пытается что-то сказать, но вместо слов — бессвязное бормотание. Король дал ей воды, успокоил немного и тут мы услышали страшную весть:

— Сын мой… повесился.

Из сбивчивого рассказа Фединой матери, которая то и дело всхлипывала, мы узнали, что случилось это после полуночи. Они были вдвоем. Отметили наступление Нового года, выпили по стакану вина. Федя почему-то расплакался. Сказал матери, что сходит в сарай, принесет дровишек. Долго не возвращался, и мать стала беспокоиться. Вошла в сарай, окликнула, посветила спичкой. И вдруг заметила, что на веревке, перекинутой через балку, висит человек. Горло перетянуто петлей, в ногах раскиданная охапка дров. «Сынок…» Хватаю скамейку, тесак, подбегаю к нему. Дотягиваюсь до веревки — не знаю, откуда силы взялись… Он падает, хочу поддержать, хотя понимаю, что все уже бесполезно… Вот — нашла у него в кармане. Это он тебе…

Продолжая всхлипывать, женщина протягивает Валентину клочок бумаги. Король читает вслух:

«Братва, простите меня, но больше так жить не могу. Много сделал я людям пакостей. На моих глазах бросилась под трамвай женщина, у которой я вытащил пять детских карточек на продукты и хлеб… Уходя от вас, прошу: станьте вы, наконец, людьми, не приносите людям горя в новом 45-м году — его и без этого кругом хватает… Очнитесь, милые мои. Не так вы все живете. И я жил не так. Поэтому и решился… Прошу, Валя Король, похороните меня «по-босяцки». Прощайте.

Ф. А. 1/I 1945 г.»

Его посмертную записку привожу я, конечно, по памяти. Может, слова какие-то были другими, но за содержание ручаюсь.

Смерть Артиста и эта записка были для нас, как гром среди ясного неба. Все вмиг протрезвели. При гробовом молчании Валентин достал зажигалку, и листок запылал желтым пламенем.

— Не было никакой записки, — сказал он, обращаясь к матери Федора и ко всем нам. — Милиция не должна знать.

Об этом случае говорили тогда все воры Москвы. Некоторые были склонны считать, что Артист сошел с ума, — не случайно, дескать, так ловко умел прикидываться ненормальным, попадая в ментовские лапы.

Валентин на словах с этим соглашался, чтобы сгладить то впечатление, которое произвела на нас записка. Хотя он лучше других знал своего друга и подельника, ценил его здравый ум. А разыгрывать психов они прекрасно умели оба.

Федю Артиста похоронили, как он и просил, со всеми «босяцкими» почестями. Было много венков, духовой оркестр. Гроб несли Король, Шанхай, Витька со Сретенки — тоже «вор в законе»… Когда тело предавали земле, рядом с покойным Валентин положил нож, бутылку водки и колоду карт. Так полагалось, когда хоронили вора.

Милиция во время похорон никого не тронула, хотя и собрался весь цвет Москвы «босяцкой».

Нас с Костей это событие так потрясло, что на другой же день после похорон мы сразу уехали в Электросталь и жили там почти месяц. Съездили к тете Марусе, Костиной маме. В лагере, сообщала она, сейчас только и разговоров, что об амнистии, которую ожидают после победы. Побывали в детском доме у моего брата Виктора, — на судьбу он не жаловался, всем был доволен. Вместе сходили на кладбище — погоревать на могилке у родителей и младшего братика.

Костя опять замкнулся и все молчал, уставясь глазами в одну точку. Как-то, когда мы вдвоем коротали время за картами у него дома, он неожиданно для меня резким движением смел со стола колоду:

— Собирайся, пошли, — сказал Костя решительно. — Хочу извиниться перед тетей Фросей и вернуть ей долг.

Он попросил свою бабку положить в сумку что-нибудь повкуснее из продуктов, которые мы привезли с собой, достал пачку денег.