Михаил Черненок - Завещание ведьмы Страница 14

Анна Трифоновна поднялась из-за стола и повела внуков ужинать на кухню. Бирюков, глядя им вслед, тихо проговорил:

— Славные мальчуганы.

— Сил на них не хватает, — вздохнувши, сказала Таня. — Чем взрослее становятся, тем — неугомонней. Однажды Торчкова чуть не погубили. Валерьянкой пришлось старика отпаивать.

— В деда удались, — глянув на Арсентия Ефимовича, усмехнулся Толик.

Инюшкин-старший покосился на сына:

— А что дед, у бога теленка съел?.. Дед в молодые годы выдающимся гармонистом в Березовке был. Эх, бывало-то… — Арсентий Ефимович гордо расправил широченную грудь:

Выйду на улицу, гляну на село.Девчата играют, и мне весело…

И вздохнул:

— Если б Анютка Трифонкова не приколдовала, до сих пор бы холостячил.

— Это уже что-то новое, — удивленно сказал Толик. — Раньше в Березовке про колдовство один Торчков рассказывал.

Арсентий Ефимович украдкой глянул на дверь:

— Пока прокурора нет, расскажу вам, молодежь, истинную быль. После войны, как известно, женихов в селе маловато числилось, а гармонистов — и того меньше. По такой причине, без хвастовства, отбоя у меня от невест не было. Понятно, как всякий знаменитый человек, кочевряжился я. С одной девахой вечер пройдусь, с другой, с третьей… Пришла очередь и Анютку Трифонкову — так в молодости теперешнюю Анну Трифоновну называли — проводить с вечерки. Занозистая плясунья и хохотушка была. Ну, значит, идем. Ремень гармони у меня — на левом плече, правой рукой Анютку за плечи обнял — тогда под ручку ходить моды не было. Дошли до ее дома. Думаю, пора целоваться, а то петухи скоро запоют. Только к Анютке сунулся, она — ладошкой по моим губам, аж зубы лязгнули. Ох, ты, думаю, стрекоза! По военной привычке делаю разворот через левое плечо, гармошку — под мышку и строевым шагом — до своей хаты! Следующим вечером наяриваю на гармони изо всей силы, но на Анютку принципиально не гляжу. И так — целую неделю. Дескать, плевать мне с верхней полки на таких стрекоз! Замечаю, Анютка по-прежнему и пляшет, и частушки зажигательные поет, и меня, выдающегося гармониста, вроде как в упор не видит. Вот тут и случилось непонятное… Не могу, хоть разбейся, с Анюткой заговорить! Язык отнимается — до того я стеснительный вдруг перед ней стал. А на вторую неделю еще пуще стали твориться таинственные дела. Выхожу на утренней заре из дома и глазам не верю — на моем пути, поперек всей деревни, цепочка пшеничных блинов разбросана. Да такие румяные, свежие — только что со сковородки! Хоть и не робкий был я парень, но… развернулся да в избу. По секрету вам скажу, за мое любовное непостоянство девчата давно грозились порчу на меня напустить. Думаю, вот она, порча, началась — со зрения. Набрался все-таки решимости, выхожу снова на улицу — ни одного блинчика и в помине нет. Куда, спрашивается, подевались?.. Молчу, чтоб деревенские не обсмеяли, никому — ни слова. На другое утро — опять поперек дороги блины! Я назад да к окошку пристроился, узнать, какая же нечистая сила блинчики подметает? Вижу, Гайдамачихин Ходя — пудель у старухи такой был — в пять минут блинами позавтракал. На третье утро — та же история! Сильно меня озадачило это загадочное явление. Встречаю Гайдамачиху и осторожно ей: так, мол, и так, Елизавета Казимировна, вы уж меня извините, но какой-то нехороший человек вознамерился обкормить вашего Ходю пшеничными блинами. Каждое утро, мол, собачка так плотно кушает, что есть опасение, как бы у нее с животом чего не случилось. А Гайдамачиха мне на ухо шепчет: «Чудак ты, Арсюха. Это Анютка Трифонкова тебя блинчиками привораживает. Если не хочешь упустить счастья, бери сватов да торопись к Анютке, пока другие, более прыткие, не обскакали». Ох, ты, думаю, стрекоза! Что ж с тобою делать?.. А самого так и подмывает, так и подмывает свататься… — Арсентий Ефимович посмотрел на Антона. — Вечером прихватил в карманы соответствующий обычаю боезапас и прямиком — к твоему деду. Так, мол, и так, Матвей Васильевич, решил я покончить с холостяцкой житухой и облюбовал, дескать, Анютку Трифонкову, но опасаюсь, что без поддержки авторитетных сватов выставит она бесповоротно меня за дверь. Дед Матвей разгладил бороду: «Это, ядрено-корень, еще надо поглядеть, как Анютка насмелится выставить фронтовиков!» Надевает мундир с четырьмя Георгиями да с орденом Красного Знамени и заставляет твоего отца, Игната Матвеевича, чтоб тот надел гимнастерку с тремя звездами солдатской Славы для выступления, так сказать, в качестве моего дружка. Понятно, я тоже расположил на пиджаке медали от плеча до плеча. И вот… Как нагрянули мы при таком параде к Анютке, тут она сразу и испеклась…

— О чем, отец, разговорился? — с иронией спросила внезапно вошедшая в горницу Анна Трифоновна.

— Да вот, мать… про войну молодежи рассказываю, — мгновенно выкрутился Арсентий Ефимович.

— А кто испеклась-то, война, что ли?..

Толик засмеялся:

— Блины испеклись, которыми ты выдающегося гармониста приколдовала.

Анна Трифоновна на мгновение оторопела, но тут же отделалась шуткой:

— Подумаешь, три раза собаку накормила. Другие девушки неделями потчевали Ходю оладушками.

— Кто тебя научил такому колдовству?

— Бабка Гайдамакова приметила, что выдающийся гармонист сохнет по мне, и подсказала, как его спасти.

Арсентий Ефимович шевельнул гусарскими усами:

— Выходит, ты по мне не сохла?

— Нисколько.

— Чего ж к Гайдамачихе за присушкой побежала?

— Мама, если — откровенно, ты действительно верила тогда в колдовство? — спросил Толик.

— Молодая была… — уклончиво ответила Анна Трифоновна.

— А какую роль блины в колдовстве играли?

— Надо было, чтобы тот, кого привораживают, перешел через них.

— Но ведь отец, по его словам, ни разу не перешел, а на тебе все равно женился… — не отставал Толик.

Анна Трифоновна улыбнулась:

— Любили мы с ним друг друга.

— Так бы сразу и сказала! — воспрял духом Арсентий Ефимович. — Я вам, молодежь, такую штуку объясню… Бабка Гайдамачиха по любовной части наблюдательная старуха была. Приметит, у кого из заневестившихся девчат не получается контакта с женихом, приглядится и, если выявит, что жених лопоухий и сам не может с приглянувшейся невестой дотолковаться, тут она с присушкой и подкатывается. Многих таким фертом старуха и в Березовке, и в Ярском сосватала. И ни одна пара, считай, после ее вмешательства не развелась впоследствии. Почему?.. Да потому, что Гайдамачиха любовь молодым внушала, и люди ей верили. Теперешняя же молодежь ни в какие чудеса не верит. Попрыгали друг с дружкой разок на танцульках и прытью — в загс. Зарегистрируются, а любви-то между ними и в помине не бывало. По этой вот статистике и получается, что количество разводов на душу населения с каждым годом возрастает.

— Проблемный вопрос, — глянув на Бирюкова, с подчеркнутой серьезностью сказал Толик.

— Очень проблемный, — в тон ему подтвердил Бирюков и спросил Арсентия Ефимовича: — Значит, напрасно Гайдамакову колдуньей считали?

— Старуха была такая же колдунья, как Кумбрык — марсианин, — усмехнулся Арсентий Ефимович. — Вот страшные сказки Гайдамачиха умела рассказывать. Мы ведь ровесники с ее Викентием были. Пацанами, бывало, соберемся зимним вечером в избушке Гайдамаковых, раскочегарим дровами докрасна печку-чугунку, сядем возле нее на пол и ждем. Гайдамачиха убавит фитиль в керосинке, чтобы чуть-чуть лампа светилась, и начинает… Каких только страстей она не знала!..

— Сибирская деревня с давних пор сказками да легендами полнилась, — со вздохом сказала Анна Трифоновна. — В глухомани жили. Зимой — вечера долгие. Надо было чем-то их заполнять. Вот и придумывали. Это теперь и книжек разных полно, и кино, хоть каждый день смотри по телевизору. А до войны ничего развлекательного не было. Ночью выйдешь за дверь — темь кромешная, едва керосинки в окнах светятся…

— Зато как привольно жить перед войной начинали! — вновь перехватил инициативу Арсентий Ефимович. — Всеобщий подъем прямо-таки рвался из людей наружу. Бывало, лишь травка зазеленеет весной — такие игрища начинались, аж сердце пело. Даже женатые мужики в годах напропалую резались с молодежью и в лапту, и в чижика, и на спор боролись. А работали как! Любо посмотреть было… Часто задаю себе вопрос: если б не проклятая война, насколько бы лучше мы теперь жили?!

— Это у тебя тоска по невозвратно ушедшему прошлому, — сказал Толик.

— Тоска тоской, но… Верили люди тогда в будущее. А теперь?.. Ни во что уже не верят!..

Анна Трифоновна вздохнула:

— Однако заговорились мы, отец. Не пора ли чайку попить?

За чаепитием Таня опять повернула разговор к Тиуновой:

— Антон Игнатьевич, вы давно в уголовном розыске. Встречалось в вашей работе хоть одно такое же преступление, как с Тамарой?