Антон Чиж - Мертвый шар Страница 14

– И не одевающаяся у мадам Живанши?

– Где еще бедная девушка может найти приличное платье?

– Понимаю: одеваться не в «Смерти мужьям» – смерти подобно.

– О вкусах не спорят. Как сказал Сенека, принимая яд из рук Нерона. – И она впервые улыбнулась. Мило и чувственно. Прямо мороз по коже.

А ведь надо признать: барышня не только в фантазиях разбирается, знает, чего хочет от жизни. И, кажется, может взять свое. Если случай подвернется.

Опять попросив связаться, если что вдруг будет замечено необычного и подозрительного, Ванзаров спросил:

– С госпожой Бородиной поладили, а как вас приняла Аглая? Она ведь большое влияние на Нил Нилыча имеет. Не правда ли?

– Возможно, – сдержанно ответила Варвара.

Покинув жилище красавицы, Родион поймал извозчика до участка. И пока колеса стучали по мостовой, в голове чиновника полиции бились вопросы: как же Филомена Платоновна любит сына, если рада таким разнообразным дамам? Может, правда о внуках мечтает? И почему это в квартире литераторши не нашлось ни следа чернил, перьевых ручек или хоть исписанной бумаги?

15

Вязанка книг упрямо разваливалась в руках. Плутарх сыпался на Апулея, а на них наседал Петроний. Не иначе, любопытные коллеги постарались. Повоевав с бечевкой, Родин кое-как скрепил непослушные тома и уже подхватил саквояж, чтобы вернуться из отпуска домой, как перед столом выросла физиономия коллежского секретаря Матько. Оказалось, господина Ванзарова спрашивает какой-то господин.

Готовый к подвоху или дружеской шутке, что одно и то же, Родион Георгиевич вышел в приемную и обнаружил невысокого мужчину, как видно, приезжего. Вид его внушал смешанные чувства. С одной стороны, было жаль чудака, заявившегося в столицу, судя по всему, из глухой провинции. Но с другой – так и хотелось брякнуть: «Куда ж ты сунулся, одуванчик?» Бедных или безумных родственников у Ванзаровых в провинции не имелось, и вообще незнакомец был искренне незнаком.

Господин лет пятидесяти застенчиво улыбнулся, снял комком кое-где светлую шляпу и представился Москвиным, доктором внутренних болезней из Москвы. И тут же протянул бумажку, сложенную пополам, оказавшуюся рекомендательным письмом. На бланке Министерства иностранных дел горячо любимый Борис Георгиевич изволил сообщить:

«Дорогой братец! Ты знаешь, что я частенько относился с юмором к твоим играм в полицию…»

В этом месте Родион взял паузу, чтобы скрипнуть зубами, и продолжил чтение:

«…но сложились обстоятельства, которые требуют твоей помощи. Ты не поверишь, но именно так, и это прошу я – твой обожаемый брат…»

Тут Родион Георгиевич позволил себе саркастическую ухмылку, впрочем, незаметную.

«…Если ты поможешь милейшему Игнату Семеновичу, моему московскому приятелю и совершенно волшебному доктору, торжественно обещаю: никогда больше не говорить вслух, что думаю о сыскной полиции, и более того, оказывать тебе, братец, помощь без всяких нравоучений. А помощь моя непременно тебе понадобится, уж поверь. К тому же Москвин – один из самых славных чудаков, каких я видел, кристальная душа и полный растяпа. Очень прошу за него. Кстати, твои дружки-жулики обчистили его до копейки, не успел он сойти с поезда. Некрасиво, честное слово. И куда смотрит полиция? Еще, чего доброго, приклеится ярлык криминальной столицы Европы. Нежно тебя жму. Твой любящий брат Б.Г.В.».

Отплевавшись в душе от братских объятий, Родион вымучил улыбку и пригласил гостя, как оказалось – из Первопрестольной, к себе в закуток. Какое дело старшему брату, что младший в отпуске? Подумаешь, проблема.

Игнат Семенович устроился на краешке стула и похлопал ресницами, как застенчивая девица. Раздражение как рукой смахнуло. Ванзаров невольно улыбнулся, предложил чаю и сам принес. Приняв горячий подстаканник, доктор стал глотать кипяток с жадностью давно не евшего человека. Но тут же спохватился и вспомнил о своей беде. Оказывается, его обожаемая дочь приехала в Петербург два месяца назад, чтобы пожить столичной жизнью. Письма посылала регулярно, сообщая, что все чудесно. Но вот уже три недели от нее ни слуху ни духу. Отец места себе не находит, все-таки ребенок один в большом городе, даже родственников нет.

Родион попросил письма, но оказалось, Москвин благополучно их забыл. Хотел положить – и забыл. Где остановилась дочь, тоже не знал, вернее, знал, она что-то писала, но начисто вылетело из головы. И только фото было при нем. Со снимка глянула натуральная кукла: круглое личико, вздернутый носик, локоны и пухлые губки с пышными щечками. Конфетка, одним словом. И как у папаши ума хватило такое дитя отпустить? Видно, крутит отцом как хочет.

– Какого цвета у нее глаза? – вдруг спросил Ванзаров.

– Волшебные, как цвет огня, из которого родилась богиня Афина. – Доктор расплылся в сладких грезах. – Мы и назвали ее в честь глаз Афиной…

Что-то много голубоглазых красоток стало попадаться чиновнику полиции. Явно не к добру. А тут еще дух любопытства, надо сказать, жуткий нахал, начал теребить и требовать показать отцу баночку. Он же доктор, должен выдержать. Но Ванзаров приструнил разгулявшегося духа.

– Не волнуйтесь, никуда она не денется, все будет хорошо, найдем, – отчаянно соврал Родион. Не мог же сказать правду, что бывает с одинокими красивыми девушками в столице.

– Благодарю вас от всей души. – Допив чай до капельки, доктор встал. – Когда позволите заглянуть?

– А вы куда собрались? – строго спросил Ванзаров. – Вас же обокрали…

– Ничего, как-нибудь. Вот Афиночку увижу – и домой.

Проклятье стального сердца чиновника полиции – эта ржавчина жалости. Родион подхватил Москвина и отвел в ближайший трактир Жукова, где запихнул в голодного солидный обед. Там же за столом набросал краткое, но строгое письмо маменьке, усадил осоловевшего страдальца на извозчика, заплатив вперед, и отправил в отчий дом, где его примут как родного. И варенья, наверное, к чаю дадут.

Как иначе мог поступить Ванзаров? Он ведь чиновник полиции – кому же, как не ему, помогать и защищать. Помогать бескорыстно – это ведь естественное свойство человека, разве нет? Помогать бедным и защищать слабых без раздумий и выгоды – не эта ли простая способность делает нас человеками, а вовсе не дура-эволюция, состряпанная полоумным Дарвином? Так ведь?

Родион не чувствовал, что совершил нечто важное или хорошее. Он поступил естественно. Нет, все-таки одно чувство испытывал: ужасную тяжесть в желудке от переедания. Доктор отказывался брать ложку без Ванзарова, пришлось налегать.

Тяжко дыша и с трудом направляясь к участку, он не сразу заметил фиакр. А заметил, когда чуть не налетел на Бородина.

Нил Нилыч сменил костюм и, как видно, настроение. Вид имел напуганный и растерянный. Сытая леность растаяла, как и не было. Сразу ясно: что-то случилось. Даже спрашивать не пришлось. Бородин протянул почтовый конверт.

Внутри оказался листок, на который приклеили типографские слова:

– Что это? – чуть не жалобно спросил Нил.

– Опять на подоконнике? И никто не видел? Появилось неизвестно как и когда?

Догадка попала в цель. Бородин поежился:

– Вернулся, захожу в спальню. Окно распахнуто, а на нем это… Надо было не трогать, уж извините, растерялся. А как прочитал… Сразу к вам. Выручайте, Родион Георгиевич. Что мне теперь делать? У меня свадьбы… То есть женитьба на носу. Как же быть?

Этот вопрос требовал не ответа, а серьезного расследования. Без приглашения запрыгнув в фиакр, Родион приказал:

– Поехали, на месте разберемся. Все-таки грозят вам боги бедствиями? А говорили, рока над семейством нет. Может, вспомните?

Бородин хлестнул невинного коня.

Буцефал понесся галопом.

16

Долгий день варенья месяца Вареня клонился к закату. Белый домик среди зеленой гущи казался нарисованным из свежей пенки. Тишина и безветрие царили кругом. Мир, покой да благодать. Только в рамку повесить и любоваться долгими морозными вечерами. Но элегический настрой, видимо, не проник под толстую шкуру чиновника полиции. Когда фиакр подкатил к заборчику, Ванзаров строго потребовал, чтобы Бородин оставался на месте. Именно так: не сходя с места. Удрученный бильярдист был согласен на все.

Не так красиво, как возничий, Родион спрыгнул с подножки. Вокруг особняка – пустота с тишиной. Двери в большую гостиную распахнуты свежему воздуху, окна тоже. Прислуги не видно. Еще раз припугнув хозяина, чтобы не думал покидать фиакр, Ванзаров направился на задний двор.

Из кухонного окна долетали неторопливые стуки и позвякивание посуды. Тонька словно во сне передвигалась от плиты к столу, чем-то шуршала, перетащила на огонь кастрюлю, вернулась за крышкой, накрыла пар, постояла, сняла крышку и отнесла обратно. Впав в оцепенение, замерла с кухонным ножом над зеленью, очнулась и принялась еле-еле крошить. От этого зрелища невольно хотелось зевнуть и продрать глаза. То ли кухарка не оправилась от шока, то ли пребывает в девичьих грезах.