Елена Арсеньева - Страшная сказка Страница 14

Ей еще с утра хотелось заплакать, и сейчас для этого, похоже, настало самое подходящее время. Если бы не страх, что Мыльников подумает, будто она хочет его вульгарно разжалобить, Ольга с удовольствием залилась бы слезами. Но она нарочно закинула голову, чтобы самые проворные слезинки, которые уже навернулись на глаза, вкатились обратно, и постаралась придать лицу самое спокойное выражение.

– По-моему, вы не понимаете, что говорите, – сказал Николай Николаевич. – Это у вас блажь какая-то, эйфория. Вы представляете, сколько будет позора: ваших бывших сослуживцев всех вызовут в суд, вам придется давать показания перед большим количеством народа…

– Ну а там, на суде, где я буду проходить в качестве взяткодателя, мне разве не придется выступать перед большим количеством народа? – перебила его Ольга. – И разве это меньший позор? Но сейчас мне предстоит только за свою вину отвечать, а там еще судьба какого-то человека на моей совести окажется. Нет, я так не могу. Вы уж извините.

Анфиса Ососкова

Июнь 1995 года, Кармазинка

«Теперь у тебя губы будут как у утопленницы!»

Анфиса не выкрикнула это – только подумала. Но ощущение было такое, что голос пронесся над рекой и даже заглушил шум ливня.

Она испуганно огляделась. А вдруг кто-то слышал? Или еще хуже – вдруг кто-то видел, как она столкнула Надьку с моста?!

Анфиса резко обернулась к берегу. Что это? Кто там? Огромная собака, похожая на овчарку, стоит у кромки воды и внимательно смотрит на Анфису.

Чей это пес? Нет таких в Кармазинке, там одни мелкорослые дворняжки. Волк? Но в их окрестностях волки еще лет тридцать назад повывелись: как ветку железной дороги проложили, так они все и ушли на север, в Кировскую область, где потише, побезлюднее.

Что за пес? Откуда он взялся? Почему так смотрит? Анфиса зажмурилась, правая рука невольно поползла ко лбу – сотворить крестное знамение. Решилась открыть глаза – никого. Берег пуст!

Слава те господи… Наверняка почудилось с перепугу. Поди, и не такое померещится!

Осторожненько, бочком приблизилась к краю моста и глянула вниз. Вокруг свай кипела вода, пузырилась, словно там, внизу, тяжело дышало неведомое существо. Анфиса резко отпрянула, подавляя приступ тошноты, поскользнулась, облилась жарким потом, уцепилась за остававшийся край перил. Не хватало еще сейчас свалиться с моста и отправиться вслед за Надькой! То-то рада будет она небось повидаться с подружкой!

Только теперь до Анфисы дошло, что ж она натворила… Держась за перила, вытянула шею и, глядя то в небо, то в мутную воду, крикнула – сначала робко, нерешительно, потом погромче:

– Надя! Надюшка!

Вода попала ей в рот, Анфиса закашлялась. Что проку орать, как дуре? Из бучила еще никто не выплывал. Все… утопила она Надьку, утопила, словно шкодливую кошку.

Анфиса медленно села на мокрые доски, не замечая тяжело секущих спину и голову дождевых струй.

В душе не было ни раскаяния, ни страха, ни горя – только холодная пустота. Она давно уже промокла до последней нитки, но не чувствовала этого. Сидела, обхватив себя за плечи, тупо глядя, как пляшут капли по щелястым темным доскам, чувствуя, что нельзя вот так, оцепенело сидеть, что вместе с дождем уходит, уходит что-то… Время? Жизнь?

Наконец пелена, окутавшая мозг, начала сползать. Анфиса подняла голову и позволила ливню вволю похлестать ее по лицу. Эти мелкие, но жесткие пощечины отрезвляли. Стало легче, мысли уже не плавали, будто снулые рыбы, а сновали туда-сюда бодро, даже как-то лихо.

Повинуясь этим мыслям, она подползла на коленях к самому краю моста и подтянула к себе повисший над рекой край перил. Тащила что было сил, пыхтя и отдуваясь, до тех пор, пока они не встали на свое место. Анфиса соединяла разломанные края так же тщательно, как, бывало, соединяла иголочкой стрелку на колготках. Чтоб стежочек получился тоненький-тонюсенький, чтоб даже не сразу разглядеть: колготки-то на ней штопаные. Новые ведь дороженные, не укупишь!

Так. Теперь, если нарочно не присматриваться, не разглядишь, что перила сломаны. А кому это надо – топать по мосту тридцать-сорок метров и перила разглядывать? Но вдруг кто-нибудь прислонится – и… Ну, как говорится, судьба такая! Осторожнее надо быть на мостике-то, тем более над бучилом!

Ладно, это сделано. Теперь что? Для всех, для бабки и соседей, Надька сегодня вечером уехала – нет, через полчаса уедет, на восьмичасовой электричке – к Роману. Вот и пусть все продолжают оставаться в заблуждении. Уехала – и уехала. Роман же, не дождавшись ее, конечно, решит, что Надька забыла бурные летние ночи, забыла его поцелуи.

Анфиса слабо усмехнулась. Странно – воспоминание о Романе не наполнило ее душу привычной болью. Только злоба всколыхнулась в душе – мстительная злоба. «Жди, жди свою Надьку! Представляй, как она валяется с кем-то другим под теми же кустами, под которыми валялась с тобой! Тогда узнаешь, каково это: думать о ком-то, изнывать, в то время как он…»

Нет, сейчас не время предаваться глупым мыслям о Романе. Анфиса с беспощадной ясностью осознала, что, убрав с дороги Надьку, не расчистила себе путь к Роману. Даже если бы каким-то чудом он влюбился в нее, она никогда не смогла бы забыть этого жестокого приговора: «Губы как у утопленницы…»

Анфиса снова взглянула на реку. Странное ощущение, будто там, на дне, лежит и Роман. Словно и его она утопила вместе с Надькой!

Анфиса насупилась, злясь на себя. Роман – прошлое. А надо думать о настоящем и будущем. Итак, все уверены, что Надька уехала в город. И следа ее нет в Кармазинке! Но след пока есть. След – ее сумка. Вернее, две сумки, вот эта – с одеждой и другая – забытая в старом сарае. Куда девать одежду? В реку выбросить? Отправить вслед за хозяйкой? Пускай в бучиле наряжается! Но угодишь ли в бучило? Еще всплывет сумка, еще зацепит ее крючком какой-нибудь ненормальный рыболов! Или спрятать где-нибудь в лесу, под выворотнем? А вдруг найдут? Никогда не знаешь, куда занесет городских грибников, вот притащится к участковому какой-нибудь такой чокнутый и заявит: нашел, мол… Конечно, Анфису на мосту никто не видел, то есть хочется верить, что никто, однако вдруг кто-то заметил, как они вместе с Надькой уходили из деревни? Рискованно оставлять сумку в лесу. Вообще говоря, ее надо бы сжечь. Отнести в тот самый сарайчик, где Надька нашла Анфису, и сжечь. Но сумка изрядно промокла. А ждать, пока Надькины шмотки высохнут, у Анфисы нет времени. Да и мало ли кого привлечет пожар, который там придется устроить! Заглянет какая-нибудь соседка, хоть бы и бабка Надькина: «Что это ты, Анфисушка, делаешь, моя голубонька?» – «Да вот утопила вашу внученьку, а теперь ее вещички жгу!»

Очень смешно!

Нет, сумку лучше всего утопить. Анфиса осторожной рысью, поминутно оскальзываясь, понеслась к берегу, набрала в охапку три увесистые, обточенные водой булыги, которые иногда извергала из себя тихая Кармазинка и оставляла на меленьком галечнике, словно напоминая: нрав у тихой, спокойной речки вовсе не такой уж мирный, как кажется на первый взгляд. Бучило было первым проявлением этого прихотливого нрава, камни, невесть откуда возникающие на берегу, – вторым. Так и человек, вдруг подумала Анфиса, так и она сама: живет себе неприметно, терпит насмешки и издевательства, а потом вдруг как взбрыкнет! Кажется, воды не замутит, а вот поди ж ты… В тихом омуте, говорят, черти водятся!

Анфиса слабо улыбнулась: ей было приятно это сравнение с любимой речкой. Так, храня на лице усмешку, она вернулась на мост, нагрузила булыгами сумку и осторожно, балансируя у перил, сбросила ее поближе к сваям. Бучило удовлетворенно булькнуло – словно бы рыгнуло. Анфиса передернулась от этого звука и, как могла быстро, побежала прочь с моста, в деревню.

Пусто, все пусто, все занавешено пеленой ливня. Сельчане боятся промокнуть, сидят по своим норам – вот и славненько! Хорошо, что живут Ососковы чуть не за околицей, только пройти через выгон, перелезть через плетень картофельного поля – и до́ма, вернее, в том самом старом сарае, где недавно нашла Анфису Надька. Лучше бы не находила! Ей же лучше было бы!

Ольга Еремеева

Февраль 2000 года, Нижний Новгород

Тишина наступила в кабинете. Мыльников смотрел на Ольгу, а она смотрела на него, и вдруг ее как ожгло мыслью: какая же она дура, что не предусмотрела последствий своего отказа! Если Мыльников решит арестовать ее прямо сейчас, у нее ведь даже смены белья с собой не припасено, ни зубной щетки, ни кусочка мыла – извините за невольный каламбур, Николай Николаевич. Сухарей, конечно, тоже не насушила, а впрочем, вредно это для зубов – сухари грызть…

Неведомо, о чем думал в это время Мыльников, однако он улыбнулся:

– Не стоит принимать такие важные решения на ночь глядя. Приходите ко мне завтра утром, часиков этак… в восемь. И мы все с вами решим.

Зачем он дает Ольге эту ночь? Чтобы успела вещички собрать и сухариков насушить? Нет, это пытка. Пытка неизвестностью. Он ее на измор берет, товарищ Мыльников. Видит же, что она уже на пределе, трясется вся, руки тискает и еле удерживает слезы. Вот Мыльников и надеется, что дожмет ее, додавит. Видимо, очень уж нужна ему подсадная утка в районной администрации. Глупо думать, будто он к ней добр. Добрый-то на измор брать не станет!