Филлис Джеймс - Пристрастие к смерти Страница 14

– Вы уверены, что именно в шесть, святой отец?

– О да, я как раз смотрел шестичасовые «Новости». Они только-только начались, когда в дверь позвонили.

– И опять никаких объяснений?

– Никаких. При нем была та же сумка. Думаю, он приехал на автобусе или на метро, а может, пришел пешком. Машины я не видел. Я вручил ему ключ в дверях, тот же самый. Он поблагодарил и ушел. Вчера вечером я в церковь не ходил, у меня не было там дел. Дальше я ничего не знал до той минуты, когда прибежал мальчик и сказал, что в малой ризнице лежат два трупа. Остальное вы знаете.

– Расскажите мне о Харри Маке, – попросил Дэлглиш.

Перемена темы, очевидно, обрадовала отца Барнса – о Харри Маке он готов был говорить охотно. Бедняга Харри был для церкви Святого Матфея проблемой. По никому не ведомой причине в последние четыре месяца тот пристрастился ночевать на ее южном крыльце. Обычно ложился на расстеленные газеты и укрывался старым одеялом, которое иногда оставлял на крыльце до следующей ночи, а иногда уносил с собой, свернув в скатку и привязав к животу веревкой. Когда отец Барнс находил одеяло на крыльце, он его не трогал. В конце концов, это было единственное, чем Харри мог укрыться. Но вообще-то не слишком удобно, когда церковное крыльцо используют в качестве ночлежки или склада для странных и весьма дурно пахнущих пожитков. Приходский совет даже обсуждал вопрос, не установить ли вокруг церкви ограждение с воротами, но счел, что это может быть превратно истолковано; к тому же имелись более существенные нужды, на которые следовало тратить деньги в первую очередь. У них и так были трудности с получением епархиальной квоты. Все пытались помочь Харри, но он был нелегким человеком. Его хорошо знали на Косуэй-стрит, в приюте Вейфэр, при Сент-Марилебон – прекрасное место, там он обычно получал обед и посильную медицинскую помощь, когда она ему требовалась. Он немного любил выпить и время от времени ввязывался в драки. Наша церковь обращалась в приют по поводу Харри, но там тоже не знали, что посоветовать. Они предлагали ему койку у себя в общежитии, но он не согласился. Он не переносил близости других людей. Он даже не обедал в приютской столовой, а клал то, что там давали, между двух больших ломтей хлеба, уносил с собой и съедал где-нибудь на улице. Здешнее крыльцо было местом как раз в его вкусе: укромное, выходящее на юг и скрытое от людских глаз.

– Значит, он едва ли постучал вчера вечером в дверь и попросил сэра Пола впустить его? – уточнил Дэлглиш.

– Нет, конечно. Харри никогда бы этого не сделал.

Но как-то он все же очутился внутри. Возможно, он уже устроился под своим одеялом, когда пришел Бероун и предложил ему вместо того, чтобы мерзнуть под открытым небом, пройти с ним в церковь и разделить его ужин. Но как ему удалось уговорить Харри? Дэлглиш поинтересовался мнением отца Барнса на этот счет.

– Могло быть и так, наверное, – ответил тот. – Харри, вероятно, уже лежал тут на крыльце – он обычно укладывается рано. И вчера действительно было непривычно холодно для сентября. Но все равно странно. В сэре Поле, должно быть, было нечто, что вызвало его доверие. Ни с кем другим он бы не пошел. Даже надзиратель приюта – уж на что опытный человек, привыкший обращаться с разными городскими чудаками, – ни разу не смог уговорить Харри переночевать там. Но у них, конечно, общежитие. Харри же почему-то не мог именно спать и есть вместе с другими людьми.

А здесь, мысленно продолжил Дэлглиш, в его личном распоряжении была большая ризница. Быть может, заверение в том, что его уединение не будет нарушено, а еще обещание ужина убедило Харри уйти с холода.

– Когда вы в последний раз были здесь, в церкви, святой отец? – спросил Дэлглиш. – Я имею в виду вчерашний день.

– С половины пятого до четверти шестого, служил вечерню в приделе Богородицы.

– А когда запирали дверь, были ли вы уверены, что внутри никого нет? Быть может, там кто-то прятался? Разумеется, вы не обыскивали церковь, с чего бы? Но если бы в ней кто-нибудь прятался, вы бы его заметили?

– Думаю, да. У нас, как вы видите, нет скамей с высокими спинками, только стулья. Схорониться особенно негде.

– Может, под алтарем, за главным престолом, в приделе Богородицы? Или внутри кафедры?

– Под алтарем? Какая ужасная мысль, это же кощунство. Но как он мог проникнуть в саму церковь? Когда я пришел в половине пятого, она была заперта.

– И в течение дня никто не брал ключи, даже старосты?

– Никто.

А мисс Уортон заверила полицию, что ее ключ оставался в сумке, вспомнил Дэлглиш и спросил:

– Мог ли кто-нибудь зайти во время вечерни, пока вы молились? Вы были один в приделе?

– Да. Я вошел через южную дверь, как обычно, и запер за собой и ее, и врата запрестольной ограды. Потом отпер главный вход – через него в церковь может попасть любой желающий присутствовать на службе. Моя паства знает, что я всегда отпираю главную дверь во время вечерни. А она очень тяжелая и ужасно скрипит, мы все не соберемся смазать ее. Не думаю, что я не услышал бы, если бы кто-нибудь вошел.

– Вы кому-нибудь говорили, что сэр Пол собирается ночевать здесь?

– Нет, конечно. Некому было говорить. Да я и не стал бы. Он не просил хранить его визит в тайне, он вообще ни о чем не просил. Но не думаю, что ему хотелось бы сделать это достоянием третьих лиц. О нем никто ничего не знал вплоть до сегодняшнего утра.

Далее Дэлглиш перешел к вопросам о пресс-папье и обгорелой спичке. Отец Барнс сказал, что малой ризницей пользовались в последний раз в понедельник, шестнадцатого, когда там заседал приходский церковный совет, в половине шестого, как всегда, сразу после вечерни. Сам он председательствовал, сидя за письменным столом, но пресс-папье не трогал. Он пишет шариковой ручкой, про свежие отпечатки ничего не знает, но он вообще-то не слишком наблюдателен по части подобных деталей. Что касается спички, то он уверен, что никто из членов приходского совета оставить ее не мог. Курит только Джордж Кэпстик, но курит он трубку и пользуется зажигалкой. К тому же его не было на заседании, потому что он еще не оправился от гриппа. Присутствующие еще отметили, как приятно не тонуть в клубах дыма.

– Это мелкие детали и, возможно, не имеют никакого значения, – сказал Дэлглиш, – но я буду вам весьма признателен, если вы ни с кем не станете их обсуждать. И еще мне хотелось бы, чтобы вы взглянули на промокательную бумагу и постарались вспомнить, как она выглядела в понедельник. Да, еще мы нашли очень грязную эмалированную кружку. Нам важно знать, принадлежала ли она Харри. – Заметив испуг в глазах отца Барнса, он поспешил добавить: – Нет, вам не придется возвращаться в малую ризницу. Когда фотограф закончит свою работу, мы принесем эти предметы сюда. Потом, полагаю, вы будете рады вернуться домой. Нам понадобится записать ваши показания, но это может подождать.

С минуту они сидели молча, словно то, что между ними было сказано, каждому требовалось осознать в тишине. Значит, здесь, думал Дэлглиш, кроется секрет донкихотской отставки Бероуна. Это может быть нечто более глубокое и труднообъяснимое, чем разочарование, тревоги среднего возраста, страх грозящего скандала. Но чем бы ни было то, что случилось с ним в ту первую ночь в церкви Святого Матфея, именно оно привело его на следующий день к решению круто изменить свою жизнь. Не оно ли привело его и к смерти?

Они услышали лязг отворяемых врат и встали. Инспектор Мискин шла к ним по центральному проходу. Приблизившись, она сказала:

– Фотограф прибыл, сэр.

Леди Урсула Бероун неподвижно сидела в своей гостиной на пятом этаже дома на Камден-Хилл-сквер и неотрывно смотрела на верхние ветви платанов, словно взору ее вдали открывался вид, недоступный другим. Собственный мозг представлялся ей переполненным сосудом, который она одна могла сохранять в равновесии. Стоило лишь чуть-чуть дернуться, повести плечом, потерять контроль над собой – и содержимое его выплеснется наружу, породив такой чудовищный хаос, что исходом его может быть только смерть. Странно, думала она, что физическая реакция на нынешний шок оказалась такой же, как тогда, когда убили Хьюго; ведь свежее горе накладывалось на другое горе, которое все еще оставалось таким же острым, как и в тот миг, когда она впервые услышала, что ее старший сын умер. Тем не менее физические симптомы были теми же: изнуряющая жажда, озноб и ощущение, что тело высохло и сморщилось, а во рту сухо и кисло. Мэтти заваривала ей крепкий черный кофе, она глотала его обжигающе горячим, не замечая, что он переслащен. Спустя некоторое время произнесла:

– Я хочу поесть. Чего-нибудь соленого. Тост с анчоусами. – И подумала при этом: «У меня причуды как у беременной – беременной горем».

Но теперь все кончено. Мэтти хотела укрыть ей плечи, но она стряхнула шаль и велела оставить ее в покое. «За пределами телесной оболочки, за пределами этой боли существует мир, – думала леди Урсула. – Я снова ухвачусь за него. Я выживу. Должна выжить. Семь лет, от силы десять – это все, что мне нужно». А пока она ждала, сберегая силы для приема множества неизбежных посетителей. Но этого, первого, пригласила она сама. Есть кое-что, что необходимо ему сказать, а времени остается немного.