Светлана Успенская - Убийство по лицензии Страница 14

Ситуация была ясна. Пилот показал на карте, где примерно упал самолет и где находится ближайшее жилье. Стеценко соорудил ему удобное и теплое ложе повыше среди сломанных ветвей ели, чтобы не добралось лесное зверье, положил рядом с пилотом ракетницу, помог натянуть свой свитер и запасные носки, а сам отправился за помощью. До ближайшего жилья было не меньше семидесяти километров — через вековой бурелом ходу дня два или даже три.

К вечеру первого дня он вышел к реке, сверившись с картой, установил, что это была Пеша. Чтобы не мутило от голода, он изредка останавливался и сосал кисловатую хвою и осевший после зимы снег. Ноги давным-давно промокли, но холода он не ощущал, ведь то и дело приходилось выбираться из глубоких наметов снега возле деревьев, от ходьбы становилось жарко. Все случившееся казалось Игорю случайным происшествием, из которого он обязательно должен выкарабкаться. Как на войне — если ты хочешь выжить, ты выживешь, а иначе тебе незачем жить.

Он шел вдоль берега, вспоминая рассказ старушки из аэропорта о великом молчальнике Авксентии. Если он доберется до его скита, то старец укажет ему дорогу к деревне, которой нет на карте, и может быть, даже даст чего-нибудь поесть. К вечеру второго дня Стеценко заметил слабый дымок костра и заспешил туда, вверх по течению, с удвоенной энергией. До скита удалось добраться, когда уже совсем стемнело.

Древний старик с окладистой бородой оперного патриарха помешивал на огне какое-то вонючее варево на огне и ничуть не удивился, когда в свете костра из темноты вынырнул человек в порванной одежде и с ссадинами на лице. Он даже не пошевелился в ответ на приветствие пришлого — оно и понятно, молчальник.

Стеценко попытался рассказать старику, что случилось, и расспросить его о кратчайшем пути в деревню, но старик только равнодушно вертел палкой в котелке и тупо молчал. Через час тщетных усилий Игорь понял, что дальнейшие попытки наладить контакт бесполезны, старик не только нем, но и глух. Спятил, наверное, за годы, проведенные в глуши, в полном одиночестве. И поживиться-то у него нечем, разве что горячей воды попить. Знаками Игорь попросил у лесного жителя его варева. Наконец тот понял, зачерпнул деревянной плошкой вонючего киселя из котелка и протянул его страннику.

Вкус у этой жидкости был просто отвратительный! У Игоря закружилась голова, его затошнило, захотелось рухнуть на снег и заснуть. Но очень скоро все признаки физической слабости вдруг исчезли. Голова еще была какая-то чумная, но тело, казалось, совершенно отдохнуло, и он мог бы еще шагать и шагать без остановки.

Неожиданно старик открыл свой беззубый рот и отчетливо прошамкал:

— Куда зовет нас Христос? На Голгофу. Для чего? Сораспяться с Ним. Зачем? Кто распинается с Ним, тот с Ним и воскреснет. Иди и воскресни с Ним. И тогда ты забудешь, что на тебе кровь!

И, протянув свою жилистую руку в ветхом тряпье, указал палкой куда-то в глубь леса. (Старик всю жизнь служил в архангельской филармонии суфлером и знал толк в театральных жестах.)

Стеценко потом еще долго не мог понять — то ли от странного варева ему почудилось, что великий молчальник заговорил, то ли это действительно было.

Глубокой ночью он вышел к деревне, сообщил о местонахождении пилота, переночевал там в тепле и сытости, а днем в архангельском аэропорту уже ждал обратного самолета.

От охоты на тюленей он решительно отказался.

Глава 7

Взволнованная женщина с искаженным гневом лицом почти бежала по улице. Спутанные длинные волосы взбитым колтуном мотались по спине. Порывы ветра поднимали в воздух клубы пыли и мелкий городской мусор, рвали полы широкого, отороченного поркой плаща. Карие глаза женщины метали молнии. По всему было видно, что она в ярости. Но холодный ветер делал свое дело. Постепенно приступ бешенства утих, и в уголке глаза появилась первая слезинка, предвестница бурных, истерических рыданий.

Женщина была женой нефтяного магната Лидией Марушкиной. О таких обычно говорят — дама бальзаковского возраста, хотя и этот возрастной период для них уже подошел к концу, оставив после себя чувство сожаления, привкус осенней горечи и невыразимую усталость. Однако если бы в ту минуту кто-то оценивающе оглядел Лидию Марушкину, то не заметил бы никаких признаков усталости и разочарования. Во всей ее стройной фигуре, обтянутой костюмом, сшитым в мастерской известного парижского модельера, было столько стремительности, движения, порывистости, такой неуемной энергии, что ее с избытком хватило бы на взвод солдат, призванных выкопать котлован для новой кухни.

Ветер утихомирился так же внезапно, как и налетел. Но облака не разошлись, и солнце не выглянуло, наоборот, свинцовые тучи встали плечом к плечу, на землю упали крупные капли. Лидия рухнула на садовую скамейку под развесистым кленом и заплакала. Она не замечала, что прохожие, спешившие по своим делам мимо скверика, с недоумением оглядывались на нее, недоумевая, почему такая приятная, хорошо одетая женщина рыдает и со злостью кусает кружевную оборку тонкого носового платка. Ей было плевать, что о ней думают сидящие в застывших у светофора машинах. Скучающие водители с любопытством разглядывали ее, отмечая туфли, покрытые рыжей пылью, и стрелку на чулке, которая поползла вверх по ноге. Ей было ровным счетом все равно, кто о ней и что подумает. А тем более, что скажет. Ей было плохо. Ужасно плохо.

Когда первый приступ горя прошел, кстати вместе с дождем, так и не превратившимся в ливень, Лидия последний раз шмыгнула носом и тыльной стороной ладони вытерла глаза, размазав черную тушь густо накрашенных ресниц. Выуженное из крошечной сумочки зеркальце отразило красный распухший нос и кошмарные чернильные круги под глазами.

— А еще говорили, водостойкая, — с ненавистью прошипела Марушкина и в сердцах швырнула зеркальце прямо в ствол дерева. Зеркало упало рядом с расплющенным окурком со следами зеленой помады и весело блестевшей оберткой от картофельных чипсов.

Но это был последний гневный порыв. Расплата за него пришла незамедлительно — пришлось лезть за паршивым зеркалом в весеннюю грязь, еще не успевшую схватиться прочной коричневой коркой. Она понимала, что ни одна уважающая себя женщина не позволит себе показаться на глаза собственному шоферу в таком виде: с растрепанными волосами, красным лицом и размазанной тушью под глазами. Ведь она знает, что он о ней подумает… Подумает, что она плакала.

Причина дурного настроения Марушкиной объяснялась очень просто. С большим трудом выкроив полчасика между посещением парикмахера и занятием шейпингом у личного тренера, в предвкушении чудесных тридцати минут в объятиях любимого человека, она прискакала к нему домой. Как дура! А он… (Предательская слезинка вновь появлялась в уголке глаза, но ее задушил в зародыше носовой платок.)

Со всеми мыслимыми и немыслимыми предосторожностями Лидия добралась до заветного дома.

Одной рукой она нащупывала в кармане новые часы, которые собиралась подарить своему милому, а другой осторожно, чтобы не загреметь, достала из сумочки ключи от квартиры (ее она сама же и снимала для их тайных свиданий). Затем, с трудом унимая подступившее к самому горлу сердцебиение, бесшумно вошла в прихожую… Сначала она ничего не поняла. Первая мысль была совсем дурацкая: наверное, Влад завел себе кошку — из спальни доносились странные мяукающие звуки. Потом, пошевелив извилинами, Лидия поняла, что кошка здесь совершенно ни при чем, поскольку в ассортимент звуков, издаваемый этими милыми животными, не входят следующие созвучия: «О», «о-о-о», «еще» и «давай, мой милый».

Но что же тогда там могло происходить? Все еще сжимая в кулаке доставшийся ей с большим трудом массивный «ролекс», Марушкина приблизилась, бесшумно ступая по пушистому ковру, к дверям спальни. Ее все еще не покидали сомнения. Вторая пришедшая на ум мысль была более правдоподобна. А что, если это Влад одолжил своему приятелю ключи, и тот бесстыдно развлекается на подвластной ей территории? Как она будет выглядеть, если прервет занятие в высшей фазе наслаждения и попросит его удалиться? Право же, такой радикальный шаг требовал от нее некоторого мужества. Продолжая пребывать в нерешительности, Лидия поправила волосы и с тоской поглядела на входную дверь, как бы оценивая шанс к отступлению. Но все же она осмелилась и потянула дверь спальни на себя.

Картина, открывшаяся ее взору, была ужасающая и по своей сути, и по своему воплощению. По спальне, по их спальне, которая вот уже три года была прибежищем их страстной любви, были разбросаны разнообразные вещи. На какое-то мгновение Лидии показалось, что этих вещей слишком много, как будто в спальне раздевался целый пионерский лагерь, пришедший купаться на берег моря. Потом ее затуманенный недоумением взор переместился левее и сфокусировался на кровати. Посреди взбитых, словно с помощью миксера подушек, простыней и одеял под негромкие завывания Мадонны равномерно двигались обнаженные тела.