Полина Дашкова - Точка невозврата Страница 15

«Мудрость мира сего», гигантская курица-наседка, снисходительно берет тебя под свое полновесное крыло. «Это сила, могущественнее которой быть не может, потому, что Она проникает в тайны и рассеивает неведение».

Под крылом хорошо, покойно, сразу жизнь кажется понятной и простой. Открываются тайны, рассеивается неведение, ответы на любые вопросы валятся прямо в рот, готовенькие, кем то уже пережеванные и переваренные. Отдыхай, грейся и не высовывайся.

Но я все-таки высовываюсь, мне душно, хочется глотнуть свежего воздуха, к тому же из-за тонкости шкурки меня знобит, я чувствую в этом обжитом, удобном пространстве зловонный подземный холодок. Куриное крыло к полету не способно, и курица-мудрость знает только то, что внизу.

Агапкин молчал, не трогал меня. Мне стало казаться, что он отлично понимает мои мысли, и образ мудрости-курицы кажется ему грубоватым, неуклюжим. Я открыла рот, чтобы сказать ему, что вовсе не собираюсь брать это в роман, а просто так размышляю про себя. Но стоило мне взглянуть на него, и слова застряли в горле.

Лицо Федора Федоровича побелело, кожа на скулах натянулась, губы сжались. Он как будто стал меньше, невесомей, сквозь него смутно просвечивали потоки дождя, темный мокрый кустарник. Адам все еще лежал у меня на коленях, но совершенно неподвижно. Я почти перестала чувствовать его дыхание, теплую тяжесть.

«Господи, что происходит? Они исчезают и больше никогда не вернутся!» – пронеслось у меня в голове под очередной громовой раскат.

– Ты убиваешь меня, – донесся голос Агапкина, совсем слабый, далекий, – ты так много занималась продлением моей жизни, но что это будет за жизнь, если я не смогу любить? Как я проживу ее, что запомню и сумею рассказать? Зачем тебе такой очевидец?

Я представила себе, что его ждет, и мне стало страшно. Сентенции о невозможности любви без предательства, такие знакомые, обыденные, правильные, подтвержденные тысячами поучительных житейских историй, осыпались мертвой скорлупой.

Адам зашевелился, потряс ушами, помахал хвостом. Лицо Федора Федоровича порозовело, и голос его зазвучал совсем близко, отчетливо:

– Ты обратила внимание, как много сказано и написано о злодействах большевизма, терроре, кровавых ужасах и как мало о мошенничестве большевиков, об искусстве подмен?

– Да, разумеется, этого только слепой не заметит.

– Сколько же их, слепых, – проворчал Агапкин, – однако это слепота особого рода. Так сказать, добровольная. Знаешь, почему? В кровавом злодействе, в массовом терроре чувствуется мощь, мрачное величие. Быть жертвой великого злодейства как-то почетней, чем жертвой мошенничества. В первом случае речь идет о мученичестве, во втором о глупости. Так вот, о глупости, особенно собственной, рассуждать неприятно. Мошенничество – это сделка умного и жадного с глупым и жадным.

– Сделка, сделка, – пробормотала я, как будто пробуя на вкус это холодноватое хрустящее словечко.

– Настоящая история большевизма – это история фальсификаций, – спокойно продолжал Агапкин. – Им удалось не только фальсифицировать отдельные события, но создать фальшивую действительность, переселить в нее миллионы людей, заставить жить и умирать в ней. Твои любимые древние китайцы говорили: выход надо искать там, где был вход. Чтобы окончательно выйти из большевизма, надо отдать себе отчет, что начался он с мошенничества, то есть со сделки.

– Те, кто умирал от голода, кого расстреливали и гноили в лагерях, никакой сделки не заключали, – заметила я сердито.

– И те, кто голосовал, отбивал ладони в аплодисментах, подписывал приговоры, тоже не виноваты, – ехидно парировал Федор Федорович. – Ну, а как быть с прогрессивной интеллигенцией, с купцами, адвокатами, артистами, которые в первое десятилетие двадцатого века щедро спонсировали большевиков? Все эти покровители, от Саввы Морозова до Комиссаржевской, из чистого снобизма давали им деньги. Такая, с позволения сказать, оппозиционность была модной, считалась хорошим тоном.

– Они не ведали, что творили.

– Да, всего лишь невинное, вполне понятное человеческое желание быть как все, соответствовать своему кругу, социальному слою, веянию времени. – Федор Федорович нахмурился, потом вдруг улыбнулся совершенно новой, открытой улыбкой и спросил: – Что ты скажешь о запахе этого ливня? Какой он?

Я быстро и четко, словно отвечая на экзамене, произнесла:

– Тревожный, остро-свежий, ослепительный для дыхания.

Сонный Адам заворочался и помахал хвостом. Агапкин одобрительно хмыкнул и кивнул в сторону Тверской. Там над крышами возник бледный полукруг радуги. Дождь поредел, иссяк, крупные медленные капли сияли на солнце, туча переместилась куда-то к Мещанским улицам, к Рижскому вокзалу, и там, вероятно, лило сейчас, как из гигантского душа.

Радуга проявлялась, становилась ярче, наподобие переводной картинки, которую положили в воду. Я подумала, что Агапкин сейчас потребует от меня очередных определений, спросит о радуге, о закатном солнце. Оно вспыхнуло в прогалине сизого пухлого облака, выстрелило мощными лучами, и окна верхних этажей приняли в себя ослепительный свет, запылали, горячо зарделись.

– Нет, – жестко сказал Агапкин, – все это сейчас не важно. Твои эпитеты, метафоры – они только игрушки, ты сама отлично понимаешь.

– Понимаю. Но без них не могу.

– Играй на здоровье. Однако вряд ли они защитят от ночных кошмаров. Учти, атаки начнутся нешуточные, не только во сне. Наяву.

– Не защитят, – легко согласилась я, – но утешат. Это уже немало.

Федор Федорович впервые взглянул мне прямо в глаза. В его черных блестящих зрачках я увидела два собственных крошечных лица.

– Ты без всякой дополнительной защиты, одна, в этой своей тонкой шкурке, намерена влезть в самое пекло, – произнес он, и в голосе его слышалась тревога и жалость. – Так вот, учти – оно ледяное.

– Ледяное пекло?

– Да, такой забавный оксюморон. Парадоксы завораживают, гипнотизируют. Когда один человек убьет и ограбит жертву, он преступник. Преступника ловят, судят, наказывают. Но когда одному человеку удается ограбить всю страну и убить миллионы людей, он великая и легендарная историческая фигура. Даже тот, кто признает кровавые факты, находит множество оправданий массовым убийствам. Фигуру ставят на пьедестал, ей поклоняются.

– Поклоняются силе, масштабам, – осторожно заметила я, – в основе этого собственная слабость, мелкость и просто глупость, в которой человек не виноват.

– Не виноват, – эхом отозвался Агапкин, – но боже мой, как виртуозно они умели использовать именно глупость. Что бы они без нее делали?

Мы уже не сидели на скамейке. Мы покинули Миусы, медленно шли по Тверской, по мокрому, зеркально-черному тротуару. Адам ковылял рядом. Я видела наши отражения в лужах, на фоне голубого неба, в стеклянных витринах, на фоне автомобилей и прохожих. Федор Федорович молчал, но я знала, о чем он думает, и он запросто читал мои мысли. Я дала ему понять, что словесный диалог все-таки лучше мысленного, как-то привычней и живей. Откашлявшись после долгого молчания, он медленно, сипло изрек:

– Когда они взяли власть, невозможно было скрыть, что их финансирует германский Генеральный штаб. Продолжалась мировая война. Ленина открыто называли немецким шпионом.

– К шестнадцатому-семнадцатому году Григория Распутина, царицу, а вслед за ней и царя тоже открыто называли немецкими шпионами, – вспомнила я, кажется, совсем некстати.

Но Федор Федорович оживился и заговорил чуть громче, этаким наставительным, учительским тоном:

– Ни Распутин, ни царица, ни тем более царь шпионами не были. Но этот пустой, грязненький миф оказался настолько силен, что сокрушил авторитет монархии, сломал хребет российской государственности. Ленин тоже не был шпионом, но денег брал у немцев много. Сама по себе эта правда никакого значения не имела, однако слухи ползли, ими нельзя было пренебречь, и большевики придумали гениальный ход. Вспомни, какой именно. Это чудесная история. В роман ты ее вряд ли возьмешь, но знать и понимать должна обязательно. Она поможет тебе разобраться в том, что ты называешь внутренней механикой событий. Смотри под ноги, тут ступеньки.

Я остановилась, огляделась. Передо мной был спуск в подземный переход через Тверскую. Я стояла одна, в мокром насквозь платье и дрожала от холода. Федор Федорович исчез вместе с Адамом. Я отнеслась к этому вполне спокойно, поскольку знала, что они вернутся, никуда не денутся. Мне хотелось домой, хотелось поскорей принять горячий душ, переодеться в сухое и теплое, выпить чаю.

Дома меня встретил мой пес Вася, поздоровался, как обычно, и принялся внимательно меня обнюхивать, вылизывать ладонь, тереться ушами о колени.

– Тебе привет от пуделя Адама, – сказала я, – может быть, вы скоро познакомитесь. Он очень милый, доброжелательный и такой же почтенный старик, как ты.