Елена Арсеньева - Любимая девушка знахаря Страница 15

– Ты ведь знаешь, Леший, что я тебе все позволю, я очень снисходительная сестрица. Но если это нас задержит, ты лучше Анечке позвони: нехорошо волновать такую жену, как она, – проворковала Алёна с нежной родственной улыбкой.

И была вознаграждена протяжным взглядом молчела.

«А интересно, он свою носовую серьгу снимает, когда целуется и все такое? – подумала Алёна. – И как она вообще называется, интересно знать?»

Не следует забывать, что она была Дева, а потому чрезвычайно конкретна. И всякий вопрос норовила рассмотреть во всей его, так сказать, совокупности.

– Да не думаю, что съемка задержит нас больше чем на полчаса, – откликнулся Леший. Он тут же повернул голову к пассажиру: – А, вообще, вы оттуда тут взялись?

Это был именно тот вопрос, который хотела задать Алёна.

– Я из редакции «Вечерней звезды», – ответил молодой человек. – Если вы проедете пару километров вон по той дороге, то обнаружите нашу машину, у которой что-то там такое выпало...

– В коробке выпал хвостовик? – предположила Алёна строчкой какого-то стихотворения, которое кто-то когда-то зачем-то написал. Не то чтобы она представляла себе, в какой коробке сей хвостовик выпал... и почему вообще в, а не из... и что он вообще такое... Но строку отчего-то помнила много лет и с удовольствием вворачивала там и сям, по поводу и без повода.

– Да бес его знает, – пожал плечами молчел. – Факт тот, что там что-то куда-то зачем-то выпало, и машина стоит, а мне до зарезу нужно поймать уходящую натуру.

Алена обменялась быстрым взглядом с Лешим. Слова об уходящей натуре выдавали в парне профессионала. На языке людей понимающих «поймать уходящую натуру» значит – сделать натурные съемки, пока не изменились свет или погода... короче, пока имеет место быть именно та картинка, которая должна быть запечатлена на фото.

– А что там такого особенного в старой, заброшенной деревне? – спросила Алёна, поворачиваясь к заднему сиденью, на котором сидел молчел, небрежно облокачиваясь и жалея, что сидит спереди, а не сзади. Ситуация со взаимным интересом уже могла бы начать радикально меняться... С другой стороны, ее на заднем сиденье всегда укачивает, так что нет худа без добра. Иначе говоря – все, что ни делается, делается к лучшему.

– Вы про белого тигра слышали?

Алёна хлопнула глазами.

«Форд» вильнул – Леший нервно дернул рулем.

– Ну, вообще-то... – промямлила Алёна, – это какой-то дальневосточный экзотик. Я была на Дальнем Востоке. Хабаровск – прекрасный город, у меня там подруги живут, Сашечка и Машечка.

– Да нет, – нетерпеливо отмахнулся молчел, которому по-прежнему соответствовало слово «незнакомец», ибо он так и не представился, – в том-то и дело, что тигр появляется здесь. И именно в заброшенной деревне.

– Глюк? – осторожно осведомился Леший.

– Очень может быть, – покладисто согласился незнакомец. – Но разве могут наблюдать глюк сразу несколько человек? И может ли он оставаться запечатленным на пленке?

– А что, остается? – Леший аж повернулся.

– Сами увидите. Только надо спешить. Сейчас времени сколько, четыре? Полчаса, самое большее, – и все, сегодня он больше не придет, и надо будет ждать неизвестно сколько...

Леший потянул на себя переключатель скоростей. «Форд» чуточку присел – перед тем как рвануть вперед. И тут незнакомец вдруг заорал, хватая Лешего за плечо:

– Тигр! Белый тигр! Слева! Берегись!

Леший резко вывернул руль вправо. Автомобиль скакнул на обочину, на миг замер на ней – и резко заскользил вниз по почти отвесному склону.

«Форд» не успел еще остановить скольжение, как незнакомец распахнул свою дверцу, вывалился в снег, проворно вскочил на ноги – и резко бросился наверх, на проезжую дорогу, где и скрылся из глаз. А в какую сторону он убежал, направо или налево, сего ни Алёна, ни Леший не успели приметить.

Не до того им было.

Из записок Вассиана Хмурова

Что рассказал дядька Софрон

«Когда близ Сахалян-Ула стали находить золото, вкрапленное в куски красновато-коричнего кремня (Максим называл камень красивым словом «халцедон» и уверял, что начальные, то есть самые изначальные, люди делали в великой древности из такого камня наконечники для стрел, которыми стреляли зверье себе на еду), сюда на добычу его начали пригонять каторжан. Софрон помнил, как прибыла первая партия – да и прочие от первой не слишком отличались: медленным шагом, побрякивая цепями, тянулась колонна варнаков по всей длине селения, и каторжники мучительно-тоскливыми голосами пели свою так называемую «Милосердну». На эту песню выбегал народ из домов, протягивая руки с подаянием – куском пирога или черного хлеба, ломтем вареной рыбы или дичины, а то и с грошиком, хотя кандальным тут покупать нечего. Партии сгоняли в острог и запирали там, а больных, особо доходяжных, распределяли по сельчанам для поправления. Вот так попал в дом Змейновых Максим. В ту страдную пору все были на полях, одного Софрона, недавно сломавшего ногу и еле двигавшегося в лубках, оставляли дома. Он кое-как ходил за лежащим в жару Максимом, Тати помогала. Они выходили Максима, а потом тот заново сложил в тугой лубок Софронову ногу, никак не желавшую срастаться. Обязанные друг другу взаимным исцелением, они сдружились, и постепенно чужой, пришлый человек стал для Софрона роднее родного, потому что разбудил и взлелеял в нем дремавшую, старательно подавляемую страсть к возвращению в Россию, к перемене своей участи.

Отец Софрона и другие переселенцы пришли в Приамурье не своей волею – были отправлены по разнарядке. Восприняли они переезд как жестокую необходимость, как волю судьбы, с которой необходимо смириться, потому что так сродясь положено. Софрону же это «сродясь положено» было хуже горькой редьки, костью становилось в горле и заставляло ненавидеть того человека, который те слова произносил. И Максим был таким же. Он говорил, что всякий человек – сам хозяин и повелитель своей судьбы, что смиряться с ней нельзя ни в каком случае, а напротив – всякий случай надо использовать в свою пользу.

– Ты посмотри хотя бы на то золото, которое мы дробим, – говорил он. – Ему судьбой было назначено лежать веками в мертвенных объятиях кварца, халцедона. Но драгоценный металл подчиняет себе человека. Человек уверен, что он владеет золотом, хотя на самом деле – золото владеет им. Оно заставляет человека очищать себя от кварца. Вынуждает сгонять сюда каторжан – делать это, работать – и конвойных, чтобы охранять каторжан... Жизнь вашего захолустного уголка уже переменилась из-за золота, а если Стрекалову удастся доказать, что Акимкина «вода-едучка» может быть создана искусственным путем, тут дела совсем иначе повернутся.

Максим рассказал, что таких месторождений золота, где металл почти сплошь скрыт кварцевой галькой, не столь и много в России. Собственно, на Енисейском кряже есть, да и все. Но то месторождение богатое, а каково оно на Сахалян-Ула, пока неведомо. Вполне возможно, иссякнет скоро, но вполне возможно, окажется неисчерпаемым. Такое часто бывало на Урале.

– Сюда геологи должны прийти, серьезные изыскания проводить нужно, – пояснял Максим. – А Россия-матушка – страна неповоротливых толстомясов. Вон сколько петиций капитан Стрекалов отписал в Санкт-Петербург, и все без толку. Пока что овчинка выделки не стоит... Вот разве что посмотрят в столице на Акимкину «едучую воду»...

Работа каторжан состояла в том, чтобы сначала перелопачивать смешанную с кварцем земляную породу, а потом отыскивать в ней камни, смешанные с золотиной. Вслед за тем предстояло камень раздробить, а золото выбрать. Когда оно было должным образом отчищено, на свет Божий выходили самороды размером иной раз с ноготь, а то и с полпальца. Но работа требовала твердой и верной руки, а пуще всего – неусыпного надзора за каждым дробильщиком, потому что невозможно было порой устоять и не припрятать обнажившийся самород. И знали каторжные, что поселение их тут бессрочно, и стражники знали, что служить им тут не переслужить, а в местах этих отдавать самородное золото некому – не гилякам же за юколу, не маньчжурам же за буду! – но вот такова сила желтого металла, что поселяет он в людях нелепые, несбыточные и опасные мечтания, заставляет их грезить о том, чего быть не может...

И вот однажды к русскому капитану, инженеру Стрекалову, пришел юный гольд Акимка и сказал, что в одной из пещер Сахалян-Ула бьет ключ с «едучей водой», которая кремни плавит и делает мягкими, словно масло, а золота не касается. Потом кремень твердеет вновь, но в течение некоторого времени из него можно лепить все, что хочешь, словно из глины. Добавить «едучей воды» побольше – и хоть в воду камень кремень обращай! Источник-де знал Акимкин дед, старый шаман из рода Бельды, но никому из Актанка не открывал, потому что ненавидел их. Дед умер и завещал свой секрет Акимке. Тот намыл порядочный мешочек (фунта три) золота, потому что хотел выменять на него у маньчжур серебряных денег, которые пуще всего ценились гольдами, – чтобы купить лодку, новое русское ружье для охоты и заплатить калым за невесту. Но лучше он отдаст воду русским, которые помогут ему не только имуществом обзавестись, но и стать уважаемым человеком.