Лилия Лукина - Если нам судьба... Страница 15

Интересно, фантазирует Чаров или вчера, когда на разведку ходил, действительно сумел все это узнать.

— Он к ней раза два в неделю приезжает, видимо, как дела позволяют. А уж когда его водитель пакеты с коробками несет, тут уж не зевай, значит, он с ночевкой приедет. Мы в таких случаях прямо спозаранок караулить принимаемся, каждый у своего бака стоим. Потому что человек он аккуратный, как утром к машине выходит, обязательно пакет с мусором сам выбрасывает. Мужчина с пониманием, видно, догадался, что баки-то у нас поделенные, так он никогда два раза подряд в один и тот же не бросает, только по очереди, чтобы всем поровну и никого не обидеть.

В голосе Артиста послышались мечтательные нотки.

— А один раз, представляете, почти что непочатую литровую бутылку какой-то непонятной ненашенской водки рядом с баками поставил и сказал: «На всех». Вот уж праздник у нас был! Водка, конечно, крепкая, но уж больно вкус у нее странный и духами пахнет, однако голова с нее совсем не болела. А охранник при доме, мужчина строгий, но тоже с пониманием, сказал, что это, мол, китайская, и крепость у нее шестьдесят градусов. Так вот и живем, только скучно бывает, мы друг про друга уже все знаем, вот я и хожу, с людьми знакомлюсь…

Повисла просто физически ощутимая тишина. Наконец, заговорил Степан:

— Петька, плесни-ка нам понемногу. Давайте выпьем за Пашкино здоровье, хоть он и знать нас не хочет и дорогу сюда забыл, а мы на него зла не держим, мы им, можно сказать, гордимся, что он таким человеком стал.

Петр послушно налил, все выпили и закусили. Тут Чаров (ах, какой же артист в нем пропал!) очень растерянно спросил:

— Степан, извините, но я ничего не понял, вы что же, Павла Андреевича знаете?

— Павла Андреевича я не знаю, — отрезал тот. — Я знал когда-то Пашку Матвеева, которого сюда, в этот самый двор, из роддома принесли, когда мне двенадцать лет было, и Нюрка его знает, потому как в соседней комнате с его матерью жила, в один класс ходила, и Петька его знает, он с его отцом соседствовал.

— Чудны дела твои, Господи! — запричитал Артист. — Чего только в жизни не бывает, рассказать кому, так не поверит же никто. Степан, да как же это случилось-то все? Как же Павел Андреевич в такие люди смог выйти?

— Как он выйти смог, этого я не знаю, потому и говорить не буду. А вот как он отсюда ушел, все знают. В тюрьму он отсюда ушел, когда человека убил, хоть и мальчонкой сопливым был.

— Вы меня, конечно, извините, но если это ничьих чувств не затронет… Словом, не рассказали бы вы мне, как же все это было. Просто роман какой-то получается… — Чаров стелился мелким бесом, чувствовалось, что и ему самому это стало очень интересно.

— А чего рассказывать-то, вон, пусть Петька начинает. Все на его глазах было, а я покурю пока, а потом, может, и добавлю чего, что другие не знают, — Степан закурил и расслабленно прислонился к стене дома.

Петька явно набивал себе цену, напрашиваясь на лишний глоток вина:

— Горло-то у меня уже не то, пересыхает быстро.

— А вот мы его и промочим, — тут уже Артист взял на себя инициативу и разлил понемногу в стаканы. — Чтобы у вас, Петр, горло не пересыхало, и за здоровье всех присутствующих!

Петр выпил свой стакан, с сожалением посмотрел на его дно и начал рассказ. А я поудобнее устроилась на сиденье, закурила и приготовилась слушать — начиналось самое интересное.

По словам Петра выходило, что ему было пятнадцать лет, когда Пашкин отец Андрей Артамонович появился в их коммунальной квартире, где жили сам Петька с матерью и соседка Степановна, старушка — божий одуванчик. В конце 68-го года он на железную дорогу устроился слесарем в депо, и ему дали эту семиметровую комнату. Было ему в то время лет пятьдесят. О себе он сказал только, что всю свою жизнь на Севере прожил и легкие там себе надорвал, а как близких схоронил, так решил податься, где потеплее. Ни жены, ни детей, ни денег он с собой не привез — с одним чемоданом приехал.

Начал Андрей Артамонович с того, что отремонтировал свою комнату — вещь в доме ранее небывалая, и починил все, до чего годами ни у кого не доходили руки: краны, проводку и все прочее во всей коммунальной квартире. Но больше всего удивило всех то, что врезал он в дверь своей комнаты сложный замок, запиравшийся сразу двумя ключами — вроде и воровать-то у него было совершенно нечего.

Жил нелюдимо, не пил, не курил, компанию ни с кем в доме не водил, женщины к нему тоже не ходили, хотя, по словам Петьки, был он мужчина красивый. Как я поняла по описанию, Павел был точной копией своего отца. Сначала все соседские бабенки пытались к нему прибиться — просто грех такого мужика упустить, трезвого и работящего — однако получили вежливый, но твердый отказ. Окончательно сразило всех известие, что Матвеев ходит в библиотеку. Это уже никак и ни у кого в голове не укладывалось, и на него махнули рукой — не наш человек.

А через несколько месяцев в соседнем подъезде появилась Клава. Ее мать вскоре после рождения отвезла в деревню к родне, чтобы она ей жить не мешала. Потом воспитывавшая ее бабка-старуха умерла, и восемнадцатилетняя Клава приехала в город к матери, как снег на голову свалилась. Матери ее, конечно, такая обуза оказалась совсем не нужна — она веселую жизнь любила, и Клава ее стесняла. А сама Клава с непривычки всех этих шумных пьяных компаний боялась и допоздна сидела во дворе, ждала, когда можно будет домой идти.

Там-то ее Андрей Артамонович и заметил: подошел, познакомился. Потом со Степановной договорился, чтобы Клава могла у нее иногда ночевать. А потом как-то незаметно Клава переместилась из старухиной комнаты в его. Прошло некоторое время, и выяснилось, что Клава беременна, и опять Андрей Артамонович всех удивил — сказал, что жениться не женится, но ребенка признает. Хотя какая, казалось бы, разница? Вот так на свет появился Павел Андреевич Матвеев.

Андрей Артамонович попросил соседку, чтобы она Клаве помогала, чем сможет, например, за ребенком посмотреть, пока та в магазин или еще куда пойдет. Та согласилась — хоть какой-то смысл в жизни появился. Ну, а Клава, привыкнув со временем к пьяной и разгульной жизни дома, и стала этим пользоваться — ведь все вокруг веселятся, а она целыми днями все с ребенком да с ребенком, тоскливым ей это показалось. Вечером Андрей Артамонович придет, так с ним тоже особой радости нет — он же ей в отцы годился. Попробовал он ей книги из библиотеки носить — хотел, чтобы она, пока дома сидит, к техникуму подготовилась, а ей это совсем неинтересно, да и наследственность начала сказываться.

Сначала Клава только днем к матери бегала, а запах спиртного старалась чесноком или луком заглушить. А потом осмелела и стала позже задерживаться, а порой и ночевать там оставалась. А мать ее еще и подзуживала: ты, мол, женщина свободная, незамужняя, сама себе хозяйка. Андрей Артамонович раз стерпел, что она домой не пришла, два, три, а на четвертый собрал ее вещички и к матери отнес: получай доченьку обратно. Вот так они вдвоем с Пашкой и оказались. Определил Матвеев сына в круглосуточные ведомственные ясли, потом в детский сад на пятидневку, а на выходные брал домой.

— А что же Клава? — в голосе Артиста звучал неподдельный интерес.

— А то, — Петька откашлялся. — Загуляла Клавка на пару с матерью. У них аж до драк доходило — мужика не могли поделить. Да и то сказать, Клавкина мать к тому времени уже сильно поношенная была, а Клавка — в самом соку.

— А Андрей Артамонович что же? Неужели ничего не предпринял? — недоумевал Чаров.

— А ему до этого дела не было, у него Пашка был весь свет в окошке. Он, как свободная минута, сына брал и уходил куда-нибудь. Малец-то рано говорить научился, как придет, так начинал рассказывать, что они в гости ходили, или в зоопарке были, или в цирке, или на карусели катались. Мать моя, царствие ей небесное, все удивлялась, что на такую чепуху можно деньги тратить. Телевизор купил, в кредит конечно, но все равно вещь в нашем доме совершенно невозможная. Книжки ему читал, сказки рассказывал, песни какие-то пел — сроду у нас в доме такой ерундой никто не занимался. А еще он тетрадку толстую купил и, почитай, каждый вечер что-то туда писал, уложит Пашку спать, а сам все пишет, пишет. А когда Пашка в школу пошел, в продленку, конечно, так он с ним уроки делал. Дошло до того, что он с ним в театр стал ходить. Оденутся, как на праздник, и идут. А чего туда ходить? Включи радио на кухне или телевизор — вот тебе и театр.

В голосе Артиста звучало искреннее недоверие:

— Необыкновенный человек, даже не верится, что такие бывают. Петя, а ты ничего не путаешь?

— Да вот те крест, — истово перекрестился Петька. — Они, как из театра приходили, так на таких специальных листочках, что оттуда приносили, всегда писали число и в папку складывали. Была у них папка такая толстенная, старая, наверное, потому как непонятно, чем обтянутая, и с металлической застежкой. Я ее, правда, в руках никогда не держал, но как-то раз, когда Андрей Артамонович и Пашка ее смотрели, рядом постоял и видел: там бумаги какие-то старые были и много фотографий. Андрей Артамонович все Пашке говорил: «Это теперь не только мое, но и твое прошлое, и твое будущее. Можешь потерять все, но это сохрани».