Андрей Воронин - Первое дело слепого. Проект Ванга Страница 15

– Так, блин. И что теперь? – ни к кому конкретно не обращаясь, вопросил Шрек, суя в уголок широкого жабьего рта сигарету.

– Теперь хотелось бы знать, как я отсюда выберусь, – сказал Максим в наступившей после этого риторического вопроса тишине.

Все четверо обернулись к нему – рабочие вполне равнодушно, а Шрек и «японец» с одинаковым выражением растерянности и досады на широких, не обезображенных печатью избыточного интеллекта физиономиях.

– Е-мое, – сказал Шрек. – Корреспондента замуровали! Ваша работа, бараны, – добавил он, обращаясь к рабочим.

– Некрасиво получилось, – огорченно подхватил «японец». – Извиняйте. Придется, видно, вам черным ходом выходить.

– Да хоть зеленым в крапинку, – сказал Максим. – Объясните, где это.

– Зачем «объясните»? – чуть ли не с обидой переспросил «японец». – Я провожу, а то вы сами не найдете. Я б тому руки оборвал, кто этот дом проектировал. Сам целых полгода тыкался во все углы, как слепой котенок, пока не привык…

– Как тупой китенок, – с ухмылкой поправил его Шрек. – Айда, я тоже с вами прогуляюсь, мне как раз ту дверь проверить надо. А вы, – обернулся он к рабочим, – чтоб до моего возвращения убрали отсюда это дерьмо и сами убрались, чтоб я вас не видел! Поломаете что-нибудь – я вас из-под земли достану. Сколько диван стоит, вам известно. Ну, так имейте в виду, что дверь еще дороже.

Пока Шрек пугал рабочих, «японец» обогнул аквариум с акулами и включил свет в каком-то боковом коридоре. Максим последовал за ним, привычно задерживая дыхание в шлейфе густого чесночного перегара. Голые стены и ничем не застеленный кафельный пол – этот коридор имел сугубо служебное, хозяйственное назначение. Здесь пахло кухней и немного дезинфекцией. Тусклый, рассеянный свет. Оглянувшись, Максим увидел, что Шрек идет за ним, отстав метра на три и засунув громадные кулаки в карманы просторных брюк. Его белая рубашка была расстегнута до середины груди, в вырезе поблескивала толстая золотая цепь. То, что этот мордоворот следует за ним по пятам, почему-то очень не понравилось Максиму. Тем более что впереди шел «японец», который, хоть и уступал габаритами карьерному самосвалу, все-таки был намного тяжелее и наверняка сильнее журналиста. Все это, вместе взятое, начиная с тусклого освещения и голых стен и заканчивая топавшими спереди и сзади охранниками, навевало очень неприятные мысли. Максим подумал, что живое воображение – далеко не всегда благо; бывают ситуации, когда воображения лучше вообще не иметь.

Свернув за угол, они очутились в коротком тупике, который заканчивался простой белой дверью – деревянной, с надраенной до блеска латунной ручкой. «Японец» повернул барашек защелки и распахнул дверь.

Максим ожидал увидеть снаружи мрак ненастного сентябрьского вечера, но вместо этого его взору открылась ведущая куда-то вниз лестница, освещенная точно такими же полукруглыми плафонами, как те, что горели в коридоре. На выход, пусть даже и служебный, это не походило; смахивало скорее на спуск в подвал.

– Что это? – спросил Максим у приветливо скалящегося «японца».

– Лестница, – с готовностью ответил тот. – В гараж. А из гаража по пандусу – прямо во двор. До вашей машины получится далековато, но я провожу. Там, внизу, где-то был старый зонтик, так что не намокнете.

Через его плечо Максим посмотрел на лестницу и не увидел ее конца. Опускать гараж на такую глубину было бессмысленно, разве что хозяин опасался бомбежки и заодно с гаражом оборудовал себе убежище на случай воздушного налета. Максим понял, что спускаться вниз, чтобы проверить это предположение, ему совсем не хочется.

– Знаете, – сказал он, – я лучше подожду, пока занесут мебель, и выйду через парадную дверь. Может, вы мне пока предложите чашечку кофе?

«Японец» с огорчением покачал головой.

– Рад бы, да не могу, – сказал он. – Борис Григорьевич не любит, когда в доме торчат посторонние. Особенно после захода солнца. Так что придется вам пройти через гараж.

Тон у него был какой-то странный, почти издевательский. Максим оглянулся на Шрека и увидел, что тот открыто ухмыляется, сложив на груди могучие ручищи. Зубы у него были, как лопаты, а клыки показались Максиму чересчур развитыми, как будто предки этого охранника произошли не от обезьян, а от каких-то крупных хищников. Впрочем, некоторые обезьяны тоже имеют впечатляющие клыки – павианы, например, или те же краснозадые мартышки… «Предки тут ни при чем, – осенила Максима неуместная идея. – Просто он вампир. Или демон, вызванный Грабовским прямо из ада…»

– Двигай телом, писатель, – снисходительно пробасил Шрек. – Что нам, силой тебя тащить?

Максиму приходилось бывать в острых ситуациях, и сейчас он понял, что дальнейшие разговоры бесполезны. Происходило что-то очень скверное; опустив множество рассуждений, на которые сейчас просто не было времени, Соколовский понял, что выбор у него невелик: он мог либо выставить себя полным дураком, затеяв драку, либо нажить крупные неприятности, позволив этим двум мордоворотам довести до конца то, что они задумали.

«Японец» теперь смотрел на Максима без прежней услужливости. Его круглая физиономия выражала терпеливую скуку, как будто Соколовский был тупым домашним животным, вроде овцы, неспособным понять и выполнить простейшую команду.

Журналист быстро оценил обстановку. «Японец» стоял в дверях, и позади него была довольно крутая лестница. Если сначала столкнуть толстяка вниз, а потом как-нибудь опрокинуть Шрека, можно вырваться обратно в холл. Отпихнуть с дороги рабочих, перебраться через застрявший в дверях диван, и – здравствуй, свобода! Вот только Шрек… Легко сказать – опрокинуть его! Это ведь примерно то же самое, что голыми руками перевернуть самосвал…

Пока Максим взвешивал шансы, действовать стало поздно. Из-за угла коридора послышались шаги, а в следующую секунду в тупике появились рабочие – разумеется, без дивана. У одного из них в руке была резиновая дубинка милицейского образца, а другой на глазах у Максима вынул из кармана комбинезона странный, уродливый пистолет с длинным и толстым стволом. Соколовский уже видел такое оружие; такими пистолетами в последнее время стали вооружаться дрессировщики крупных хищников. Стреляла эта штуковина дротиками со снотворным; получив такой гостинец, разъяренный лев засыпал в считаные секунды. До льва Максиму было далеко, да и ярости он не чувствовал: что он сейчас чувствовал, так это испуг и растерянность. Его беседа с Грабовским дала какой-то странный результат; похоже, во время этой беседы журналист сказал что-то такое, что дало Борису Григорьевичу повод причислить его к разряду своих врагов.

– Что это значит? – изо всех сил стараясь выглядеть удивленным, холодно осведомился он. – Имейте в виду, вам это даром не пройдет.

– А то как же, – за всех ответил Шрек, ухмыляясь, как акула. – Мы, чтоб ты знал, даром никогда не работаем. Ну, пошел!

И Максим Соколовский пошел вслед за «японцем», который уже спускался по лестнице, приятным голосом напевая себе под нос: «Распрягайте, хлопцы, коней…»

Глеб остановил машину напротив проектного бюро и заглушил двигатель. До конца рабочего дня оставалось около шести минут – вполне достаточно, чтобы спокойно, никуда не торопясь, выкурить сигарету. Он до конца опустил стекло слева от себя и открыл люк, чтобы у Ирины не было повода для нареканий, и, как обычно в подобных случаях, вспомнил одного поляка, с которым случайно познакомился много лет назад. Так вот, этот поляк, помимо всего прочего, говорил, что никогда не курит в машине сигарет польского и советского производства – дескать, после них в салоне остается неприятный запах, который потом долго не выветривается. Он прямо так и говорил: «смердит», причем с ударением на первом слоге, отчего данное грубоватое словечко звучало еще более энергично. Разговор, помнится, происходил за столом, и подвыпивший пан повторил свою речь о смердящих отечественных сигаретах раз пять, если не больше, так что она накрепко врезалась Глебу в память, как запоминается порой назойливый припев какой-нибудь глупой песенки.

В темно-зеленых кронах высаженных вдоль улицы лип густо поблескивала осенняя позолота, газон был усеян желтыми кругляшами опавших листьев.

Глеб закурил и стал рассеянно и благодушно глазеть по сторонам. Первый месяц осени выдался мягким и погожим, генерал Потапчук не слишком нагружал своего агента работой; фактически Слепой находился в длительном простое и был этому очень рад. К сожалению, Ирина не могла разделить с мужем эту радость нежданно-негаданно обретенной свободы: свой отпуск она уже отгуляла, а уволиться с работы только для того, чтобы составить Глебу компанию в его ничегонеделании, отказалась наотрез. Поэтому Сиверов проводил дни, слушая музыку, приводя в порядок электронную картотеку и лениво бродя по Интернету. Информации в сети, как всегда, было навалом, и вся она была какая-то куцая и выхолощенная – опять же, как всегда. При огромной широте охватываемых тем в ней напрочь отсутствовала глубина; Глебу оставалось лишь рассеянно скользить по поверхности этого мелкого информационного моря, что его в данный момент вполне устраивало. Вдоволь насидевшись за компьютером, он пересаживался за руль и отправлялся встречать жену с работы; иногда перед этим готовил ужин, но чаще просто вез Ирину в ресторан, что, во-первых, придавало жизни легкий налет праздничности, а во-вторых, избавляло их обоих от мытья посуды.