Андрей Гуляшки - Современный болгарский детектив Страница 15

— Хорошо, — сказал я, — оставим-ка до дальнейшего выяснения вашу дружбу с профессором. По той или иной причине вы были уверены, что эта квартира или ее часть станет вашей собственностью. Я хочу знать: не произошло ли в последнее время каких-либо изменений?

— Нет.

— Какое-нибудь сомнение, что профессор может отказаться от своего обещания и оставить вас на бобах?

— Я никогда не сомневалась в честности профессора, товарищ!

— А если в завещании он не упомянул вас в качестве наследницы?

Она не ответила, только улыбнулась.

— Не допускаете?

— Нет.

— Но представьте себе, что его дочь воспротивилась, что его сын воспротивился, что они вдвоем повлияли на него и в последний момент он изменил завещание!

Она опять улыбнулась.

Эх, если бы я мог разгадать эту улыбку! Но я изучал право в университете, специализировался по криминалистике, а науку об улыбках не изучал... Наука об улыбках! Надо бы иметь в криминалистике по крайней мере раздел об улыбках, потому что улыбка — это нечто самое сложное, самое трудное и наиболее неразгаданное в этом мире. Ну, не во всех случаях, разумеется! Есть простые улыбки — нечто похожее на четыре арифметических действия. Человек с начальным образованием умеет складывать и вычитать, умножать и делить. А дальше? Есть улыбки, которые невозможно расшифровать даже с помощью элементарной психологической алгебры! Есть улыбки, в которые в состоянии проникнуть только высшая математика.

Такой была улыбка этой хрупкой, как фарфор, невозмутимой женщины.

И так как я ничего не понимал в высшей математике, а владел лишь арифметикой, я, увы, решил изменить курс нашей учтивой беседы, чтобы чувствовать себя более уверенно.

— Послушайте, — сказал я, — вчера утром в котором часу вы сюда пришли?

— В половине девятого.

— Профессор уже ушел?

Она кивнула.

— Какие специальные поручения дал он вам по случаю дня своих именин?

— Он дал их мне еще накануне. — Она помолчала. — Профессор не был расточительным человеком.

— На сколько человек он поручил вам приготовить ужин?

— На шесть.

— Упомянул он, кого пригласит?

— О приглашенных разговора не было. Он только предупредил, что в числе гостей будет и его дочь, то есть дал мне понять, что я не должна появляться на этом ужине.

— Что он поручил вам приготовить?

Она улыбнулась иронически, лицо досадливо поморщилось. Мои вопросы, видно, казались ей слишком уж ординарными.

— Я ведь вас предупредила, — сказала она, — что профессор не был расточительным человеком. Он поручил мне сварить фасоль, приготовить майонез на шесть человек и баницу с брынзой. Я спросила: «Только этим и будете угощать своих друзей?» Он ответил: «Я рассчитываю прежде всего на окорок и вино!» Он имел в виду свиной окорок и дамаджану с вином, которые ему прислали из села. Я спросила его, не надо ли нарезать ветчину на два подноса, приготовив к ней гарнир из вареных яиц и петрушки, но он категорически отказался. «Ты режешь ветчину очень толстыми кусками! — сказал он. — Я куплю специальный нож, который режет тонкими ломтиками, чтобы было и глазу приятно, и казалось много. О яйцах...»

— Подождите, — прервал я и повернулся к Науму, который вел протокол допроса. — Сержант Наум! — сказал я. — О ноже там подчеркните и напишите дословно все сказанное свидетельницей: «Я куплю специальный нож, который режет тонкими ломтиками!»

— Слушаюсь! — сказал сержант Наум. — Записываю дословно.

— Продолжайте, — кивнул я Доре, с трудом удерживаясь, чтобы не выдать бурную радость, которая вдруг охватила меня.

— Что продолжать? — спросила Дора.

Она внутренне смеялась, глупая. Не знала, что в этом расследовании я хотел смеяться последним и поэтому — громче всех!

— Разумеется, мы продолжим! — сказал я. — А как же иначе? Да мы только теперь начинаем! Итак...

— Итак? — повторила за мной Дора.

— Выходили ли вы вчера из квартиры?

Тысяча чертей, мне показалось, что лицо ее чуть заметно вздрогнуло, но вздрогнуло, черт возьми, вздрогнуло!

— Точно не помню, — сказала она. — Но думаю, что выходила. Так мне кажется.

— Видите ли, уважаемая, — сказал я, — здесь нет «кажется мне — не кажется мне»! Здесь «да» и «нет» — и только. Поняли?

— Вероятно...

— Ну? Выходили вы или нет?

— Не выходила.

— А к вам приходил кто-нибудь? — Потом, вспомнив кое-что, я махнул рукой: — Во-первых, ответьте: когда вы вышли вечером отсюда или, точнее, когда заперли на ключ квартиру? Был здесь профессор, когда вы ушли?

— Когда я закрыла квартиру на ключ, было пять часов вечера, профессор еще не пришел.

«Насмехаешься надо мной, кошечка? — думал я. — Но это на свою голову, на свою. Тебе это даром не пройдет!»

Манчев вновь многозначительно кашлянул, а по лицу Данчева опять прошла тень досады. Сержант Рашко смотрел на Дору вытаращенными глазами, а сержант Наум весь превратился в слух, чтобы не пропустить что-нибудь важное для протокола.

— Запиши дословно, — обратился я к сержанту Науму. — Свидетельница сказала: «Я никуда не выходила, никто не приходил в мое присутствие! Я покинула квартиру в пять часов вечера!» Так? — обратился я к Доре.

Ее должно было немного напугать то, что неожиданно пронеслось у меня в голове, но... Глаза бы мои не глядели на этих слишком уж самоуверенных.

Дора молчала.

— Кто, кроме вас, еще имеет ключи от квартиры?

— Кроме меня? Профессор и его сын Радой.

— Мне неясно, почему у его сына есть ключи, а у дочери нет. В чем причина, по-вашему?

— И у дочери был ключ, но ее муж Краси взял его однажды и привел сюда друзей поиграть в кошар. Профессор рассердился и забрал ключ.

— После того как вы его подробно осведомили о деяниях Краси, не так ли?

— Разумеется! — спокойно сказала Дора.

— Хорошо. Вижу, что вы добросовестно несете службу. Потому я не понимаю, как это вчера, уходя из дому, вы забыли запереть на ключ входную дверь, ведущую на кухню? Не можете ли вы дать мне объяснение в связи с этим маленьким упущением?

Дора молчала, и я ясно видел, как на ее лице появилось тревожное выражение.

— Я заперла на ключ обе двери, — сказала она. — Очень хорошо помню, что я заперла на ключ обе двери!

— Не знаю, что вы помните, — сказал я. — Когда мы прибыли сюда, входная дверь, ведущая на кухню, та дверь, которая выходит на лестницу, была открыта.

— Наверняка профессор ее открыл! — сказала уверенно Дора. — Только у него есть ключ от этой двери, и, вероятно, он ее отпер!

— Хочу уведомить вас, что мы до сих пор не обнаружили никакого ключа от кухни — ни в одежде профессора, ни где бы то ни было еще.

— Ключ — вещь небольшая, — сказала Дора. — Если он забросил его куда-нибудь, его трудно найти!

— Да, разумеется, ключ — вещь маленькая, — согласился я. — Если профессор швырнул его куда-нибудь, его трудно найти. — И я добавил: — А вы не объяснили бы мне, на кой черт надо было профессору отпирать черный ход: чтобы вынести мусор или внести что-нибудь? — Ах, ах, по фарфоровому личику прошла тень еще более загадочной тревоги. — Скажите, — сказал я, — зачем понадобилось профессору отпирать черный ход? Человек его положения, да еще с таким хрупким здоровьем, не выносит мусор, не таскает сумки с картофелем или луком.

— Не знаю! — Дора пожала плечами, вновь бессмысленно посмотрев поверх моей головы.

Инспектор Манчев закашлялся. Не думал же он, что я не чувствую, что защита свидетельницы лопнула? Меня взорвало, и я крикнул:

— Манчев, если ты болен, сбегай в аптеку и проглоти аспирин!

Он мне не ответил — только ухмыльнулся нагло.

— Будем кончать, — сказал я Доре Басмаджиевой. — Вы утверждаете, что после того, как пришли в квартиру, никуда не выходили до пяти часов вечера. За это время никто не приходил в квартиру и вы с посторонними лицами не разговаривали.

— Кроме как по телефону! — добавила она неуверенным, тихим голосом.

— Хорошо, кроме как по телефону, — согласился я.

Я велел сержанту Науму дать нам протокол, и она его подписала.

Потом я строго сказал ей:

— Пожалуйста, идите и побудьте в комнате напротив, я вас опять вызову. И не делайте, прошу вас, попыток покинуть квартиру без моего ведома. А ты, сержант, приведи привратницу!

— Я буду жаловаться вашему начальнику — на то, что вы со мной напрасно теряете время! — сказала она, грациозно засеменив к двери.

До того как она отвернулась, я посмотрел ей в лицо. И вот на что обратил внимание: когда она вошла в кабинет, глаза ее были небесно-голубыми, а теперь, после допроса, они стали вдруг резкого сизо-стального цвета.

Неисправимый Манчев сказал по ее адресу:

— И самому господу пожалуешься — он тебе не поможет! По моему мнению, — обернулся он ко мне, — эта милая особа увязла, причем обеими своими прекрасными ножками!

— Глупости, — сказал мрачно Данчев.

— Почему глупости? — обиделся Манчев.