Райнов Богомил - Инспектор Антонов рассказывает Страница 15

— Ну и что с того?

— Ничего плохого. Но зачем? Дверь трудно закрыть, что ли?

— Трудно заткнуть рот старухе. Куда идешь, зачем идешь и так далее. Не люблю объяснений. И потом, это у меня привычка р детства.

— Ага, детские шалости, значит. А в убийства вы не играли?

— К чему такие намеки?

— Потому что вы опять лжете!

— А вы докажите!

— Это доказывают ваши соседи сверху.

— Соседи… Склеротик и злыдень. Ненавидит меня, вот и…

— По каким же причинам он вас ненавидит?

— А потому что мы ему спать не даем.

— Ладно. Оставим музыку и вернемся к спорту. Значит, вы мастер по прыжкам. Через окна, балконы…

— У нас дома нет балкона.

— Ну да, дома — нет. Но в другом месте есть и балкон.

Спас хочет возразить, но останавливается.

— Так вот, давайте обобщим. Три неопровержимых доказательства уличают вас во лжи, и одновременно все ваше алиби рушится безвозвратно и окончательно. Остается ответить на вопрос: куда вы пошли и что вы делали после того, как выпрыгнули из окна своей комнаты?

— Для меня такого вопроса не существует, — медленно отвечает Спас и снова смотрит на меня своим упорным и наглым взглядом. — В ту ночь, которую вы имеете в виду, я ни на минуту не покидал свою квартиру.

— Это ваше последнее слово по этому вопросу?

— Я сказал вам: для меня этого вопроса не существует.

— Как хотите. Имейте только в виду, что упорство не всегда является ценным качеством, а в вашем положении даже крайне опасно. Опасно до такой степени, что вызывает необходимость немедленного вашего задержания!

Это фраза, после которой некоторые лжецы обычно сдают свои позиции. Но Спас только сжимается с еле уловимой дрожью в руках, как будто приготовился парировать мой удар.

— Я сказал вам правду, — упорствует он.

В продолжение многих лет я встречал самых разных людей, которые отрицают свою вину с различной степенью убедительности и различными способами: выражают искреннее или фальшивое изумление, оцепенело повторяют одну и ту же фразу или пытаются защищать себя разумными доводами. Ложь, как и правда, может звучать с самыми разными интонациями. Но с приобретением известного трудового стажа нетрудно понять, когда стоящий перед тобой человек лжет, пусть даже взгляд его светел и невинен, как у младенца. Труднее установить, в какой степени лжет этот человек и с какой целью, потому что не всякий, кто лжет, обязательно убийца или соучастник убийцы.

— Вас действительно нужно было бы арестовать, — говорю я, — но я сделаю исключение: вы еще молоды, легкомыслие так и подхлестывает вас, и, может быть, стоит дать вам отсрочку, чтобы вы представили себе истинное положение вещей. Так что подумайте и, если придете к разумным выводам, дайте мне знать. Вы свободны!

Он встает как-то скованно, словно не может прийти в себя от неожиданного поворота событий в последнюю минуту. Потом, даже не посмотрев на меня, все так же скованно идет к двери. Похоже, что палуба здорово качается у него под ногами.

— Минутку! — останавливаю его в последний момент. — Совсем забыл: что это за история с вашей поездкой в Югославию?

Спас медленно поворачивает ко мне лицо, оно выражает равнодушие и усталость.

— Спросите ваших людей. Они отказали мне в визе.

— Они вам отказали, но вы же ее просили. К кому и зачем вы хотели поехать?

— Ни к кому и ни за чем, просто повидать свет, как делают все люди.

— А где в настоящее время ваш отец?

— Понятия не имею. Наверное, где-нибудь в Австрии.

— Не пишет вам? Или вы ему?

— Я ему пишу?..

На лице Влаева появляется такая неприязнь, что вопрос об отношениях отца и сына становится совершенно излишним.

— И у вас действительно нет желания увидеться с ним?

— Почему нет? Есть, — кивает Спас. — С удовольствием встретился бы с ним, чтобы набить ему морду.

И, правильно угадав, что у меня нет больше вопросов, молодой человек открывает дверь и выходит из комнаты.

Итак, допросы последних двух подопечных из моего круга — Магды и Спаса — до некоторой степени расширили регистр моих сведений. При этом оказалось, как я уже отмечал и раньше, что с женщинами дело у меня идет лучше. Товарищ Коева, помимо неразберихи в своей личной жизни, преподнесла мне два очень важных факта. Существование пачки стодолларовых банкнот, которой не оказалось в комнате Асенова, почти полностью подтверждает версию о мотивах убийства. А то обстоятельство, что Асенов имел привычку класть свое портмоне под подушку, подкрепляет одно из возможных объяснений сложной операции: поскольку объект кражи находился не в пиджаке на стуле, а в непосредственной близости к Асенову, убийце было недостаточно, чтобы Асенов просто уснул, надо было, чтобы он уснул непробудным сном. Что совсем не исключает другого возможного объяснения: вор счел нужным убить свою жертву, потому что жертва хорошо его знала и могла уличить на следующий день в краже.

Все эти подробности придают солидность моей версии, но вовсе не доказывают ее, как не доказывают ее и результаты допроса Влаева. Конечно, Влаев — одно из самых подозрительных звеньев круга, и это звено нужно в будущем обосновать. Очевидно, Влаев выходил ночью и устроил весь этот спектакль с выпивкой, чтобы прикрыть свой уход и создать себе алиби. Но, во-первых, уход Влаева еще не безусловно доказуем. Показания враждующего соседа не могут служить решающей уликой, и Спас хорошо это знает. И наконец, даже если эти показания будут подтверждены другими фактами, даже если сам Влаев вынужден будет сдаться и признается, то что из этого следует? От окна, из которого Спас привык прыгать, до того, другого, на пятом этаже, — весьма значительное расстояние и не только в смысле линейного метража, но и в смысле необходимости доказательств.

Все эти вопросы, как и некоторые другие, чисто технического свойства, были тщательно изучены полковником и мной при повторном визите в кабинет шефа.

— Горизонт действительно проясняется, — замечает без особого энтузиазма полковник. — Но до цели еще далеко. А между тем эмигранты уже начали свои спекуляции. Вчера вечером «Свободная Европа» передала пятиминутный комментарий.

— Быстро пронюхали.

— А что они могли тут пронюхать? Но мы должны были сообщить матери Асенова в Мюнхен. Такие вещи нельзя скрывать. К тому же у нас нет оснований скрывать.

— Естественно.

— Да, но необходимо максимально ускорить расследование. Я говорил уже тебе: я не хочу вмешиваться в твои дела, но имей в виду, что каждый выигранный день означает для нас выигрыш в борьбе с клеветой против нашей страны.

— Понятно, — отвечаю с затаенным вздохом и встаю.

— Что касается остального, действуй по своему плану, — заключает полковник и слегка усмехается, что на его лаконичном языке означает: «Извини, что я на тебя давлю, но и на меня давят».

Кто-нибудь, вероятно, может предположить, что после всего этого я кинусь в очерченный мною круг, как разъяренный тигр на арене, и вцеплюсь зубами и ногтями в слабые звенья цепи, пока какое-нибудь из них не завопит: «Ой! Прошу прощения! Я — убийца!»

Ничего подобного. Я усаживаюсь поудобнее за своим столом, хотя идет уже пятый день, беру в одну руку телефонную трубку, в другую — сигарету и, вооруженный двумя этими невинными инструментами, начинаю беседовать с коллегами из различных отделов. Потом, исчерпав темы для бесед, спохватываюсь, что в последнее время я совершенно оторвался от всего происходящего в мире и в нашей стране, и разворачиваю газету.

Хотите — верьте, хотите — нет, но чтение газеты продолжается целый день. Главным образом потому, что мне не дают спокойно ее дочитать. Поскольку я уже задал по телефону ряд вопросов разным людям, они начинают звонить мне, чтобы ответить на эти вопросы.

Примерно так же проходит и следующий день. Рабочего места я не покидаю ни на минуту. И — никаких событий, кроме тех, что касаются замкнутого круга, который меня интересует. Зато нет недостатка в событиях на известном расстоянии отсюда. Еще две эмигрантские радиопередачи с намеками на политическое убийство, совершенное способом, характерным для уголовного преступления.

В нашей печати тоже появляются краткие сообщения о том, что ведется следствие. Это вынуждает меня снова возвратиться к газете.

Но газету делают люди, и я устанавливаю это совершенно определенно на седьмой день с начала расследования, когда ко мне в кабинет прорываются несколько журналистов. Отсылаю их в соответствующий отдел и только собираюсь набрать очередной номер, как вошедший в комнату лейтенант сообщает мне, что какая-то молодая женщина упорно хочет меня видеть и столь же упорно отказывается сообщить свое имя.

«Дора! Наконец-то!» — думаю я, и приказываю впустить ее.