Андрей Курков - Последняя любовь президента Страница 15

Я зажигаю газ под сковородкой и вижу, как оттуда, из-под сковородки, выбегает напуганный огнем таракан. Увидев меня, он еще больше пугается, резко разворачивается и стрелой уносится в щель между плитой и грязно-зеленым кафелем кухонной стенки.

– Чего ты меня боишься?! – пожимаю я плечами. – Я такой же паразит, как и ты! Только другого вида.

Теперь я уже окончательно взбодрен, даже хочется что-то предпринять. И я беру маленький коричневый бумажный пакетик с надписью «Пищевая сода», высыпаю всю эту соду в эмалированную миску. Добавляю воды. Беру в умывальнике тряпку и, повозив ее в мокрой соде, начинаю чистить кафель вокруг плиты. Меня останавливает запах подгоревших сосисок. Я выключаю газ под сковородкой. Но к этому времени весь кафельный угол кухни очищен от жира и блестит. Посмотрим, что мама на это скажет, когда вернется с работы!

А за окном падает снег. За окном все удивительно бело и чисто. Я прислоняюсь к холодному стеклу лбом и смотрю вниз, на улицу. Там дворник прорыл в глубоком снегу узкие дорожки, по которым черными толстыми ежиками движутся тепло одетые женщины с хозяйственными сумками. Они занимаются своим хозяйством. Они идут за селедкой или за докторской колбасой. Они живут полноценной советской жизнью.

41

Киев. Июль 2015 года. Пятница.

– Веснушки вам к лицу, – произносит, едва заметно улыбаясь, Майя Владимировна.

– Извините, – говорю я. – Мне трудно с вами говорить на «вы». Давайте я буду с вами на «ты», ну а вы – уж как получится!

На ее лице – мгновенная растерянность. Но в руки она себя берет быстро. Кивает в знак согласия.

На ней легкое синее платье с множеством мелких бледно-желтых цветочков. Талия стянута пояском. Туфли на каблучках тоже синие. И бабочка-заколка с синей эмалью в аккуратно собранных каштановых волосах. Косметики на лице не видно.

«Если сомневаешься в своем вкусе – одевай все одного цвета!» – учила меня мать, помогая приодеться на первое «взрослое» свидание. Свидание действительно оказалось странным. Она, я уже забыл ее имя, не пришла, но прислала младшего брата со своей подписанной фотографией. «Запомни меня такой! Сегодня утром из армии вернулся мой жених. Целую».

Я хочу что-то сказать – мне надоел ее прищуренный взгляд, изучающий мою одежду. Хочу сказать, но что-то мешает мне. Мне трудно говорить ей «ты».

– А у вашего покойного мужа были веснушки? – вдруг спрашиваю я. И внутри, в душе, противно от того, что она меня победила.

– Знаешь, – легко и широко усмехается она, – были, но чуть-чуть. Только если присмотреться.

Наконец появляется прислуга с подносом. На столик под окном в гостиной, за которым мы сидим в темно-зеленых кожаных креслах, опускается кофейный серебряный сервизик. Женщина в белом фартуке поверх коричневого платья наливает в чашечки кофе. Чашечки из тонкого фарфора. Из серебра только кофейник, сливочник, сахарница и ложечки.

Глоток кофе возвращает мне самоуверенность, поколебленную этой дамой.

– Тебе сколько сахара? – спрашиваю я, беря из рук прислуги сахарницу и ложку.

– Я без.

– Так чем я могу быть тебе полезным? – Я смотрю на нее в упор и размешиваю сахар в своей чашке.

– Мне? – Она удивляется. – Нет, вы мне бесполезны. Я здесь только ради сердца Игоря.

Она опускает взгляд на мою грудь. Мне опять неловко.

– Николай Львович говорил, что он подписал какой-то контракт по поводу сердца.

– А разве он вам его не показывал?

– Нет.

Майя Владимировна кивает так, будто она что-то поняла. Наверное, действительно поняла. Как минимум – мое поведение.

– У меня есть копия, – говорит она. – Я могу принести.

– Не надо. – Я смотрю на напольные часы. – Мне через пять минут идти.

– Вам бы стоило его прочитать. – Лицо Майи Владимировны выражает сожаление.

42

Киев. Февраль 1985 года. Вечер.

Скучный и безлюдный Андреевский спуск. Черт меня дернул пойти по нему вниз, на Подол. Булыжники, покрытые льдом. Я уже падал три раза, а не дошел еще и до середины спуска. Теперь иду по правой стороне, придерживаясь руками за холодные стены домов. В окнах горит желтый свет. Он вываливается жирными лунными пятнами под ноги, на эту неровную наледь. Справа – «Замок Ричарда». Все окна тоже горят. Тут я бывал у приятеля в огромной коммуналке на втором этаже. Дощатые полы, огромные тараканы и запах хозяйственного мыла.

Машинально я «пробую» носом воздух, словно ожидая, что и сейчас, в этот морозный вечер, ветерок принесет мне со стороны обшарпанного «замка» знакомый запах этих коричневых брикетов мыла, которое никогда не дорожает – вечная цена 19 копеек.

Но воздух тут ничем не пахнет. У мороза нет запаха. Запах есть у всего, что оттаивает.

Я еще два раза падаю и качусь вниз по спуску, пока мои ноги не упираются в какую-нибудь преграду. Снова поднимаюсь. Осматриваю свои джинсы – удивительно, как это они до сих пор не порвались. Но это еще один плюс морозной зимы. Гололед всегда гладкий.

Наконец спуск позади, а впереди – ровное пространство. Сворачиваю налево в переулочек и выхожу как раз к протезной мастерской, где мне и назначила свидание Надя. Наде с виду лет тридцать. Она меня постарше, но только возрастом. Когда она рассуждает – хочется погладить ее по головке, потрепать ее короткие русые волосы и посоветовать читать побольше книжек, чтобы поумнеть.

В остальном, то есть когда она молчит или вздыхает, она просто прелесть.

Я стучу в деревянную дверь протезной мастерской и наблюдаю за окном справа от двери. Там горит свет, и свет этот какой-то необычный. Он не желтый, а зеленоватый.

Дверь открывается. Надя в синем рабочем комбинезоне быстро затягивает меня внутрь и закрывает дверь на засов. Тут же обнимает, лезет целоваться и шепчет: «Ой, какой ты холодненький!»

Бутылка десертного вина, три пирожка с капустой, два граненых стакана. Все это, выставленное на табуретку возле самодельного «электрокозла» с рдеющей, разливающей раскаленное тепло спиралью, могло бы вдохновить любого художника на достойный натюрморт.

– Сюда никто не придет? – спрашиваю я.

– Нет, начальник погнал к любовнице, а мастер – в запое. Раньше чем через три дня не появится.

Бутылка десертного вина выпивается быстро. Продавленная кушетка застилается тремя слоями брезента, чтобы вырывающиеся пружины не поцарапали наши бедра. Ради смеха я беру к нам под старый полосатый плед протез ноги и по очереди глажу ножку Нади и будущую ногу какого-то инвалида. Нам смешно, тепло и весело.

– Ты жениться не хочешь? – спрашивает меня Надя.

– На тебе?

– Ну да!

– И что мы потом с тобой будем делать?

– То же самое! – Надя весело улыбается.

– Тогда зачем жениться? – смеюсь я.

И мы оба смеемся. Я выбрасываю из-под пледа протез. Он с грохотом падает на деревянный пол мастерской.

– А чего у тебя такая маленькая грудь? – спрашиваю я.

– Лучше маленькая и твердая, чем большая и вялая! Поцелуй ее! Нежнее! Нежнее! Еще нежнее!

Я учусь. Хотя должен бы уже все уметь.

– Вот так! Вот так! – шепчет она. – А теперь тут! – И ее рука уводит мою руку вниз к ее бедрам.

Как легко повиноваться женщине! Легко и естественно!

Кто-то стучит в окно. Я замираю. Останавливаю взгляд на старом зеленом абажуре, объясняющем загадку зеленоватого света в окне. «Надо было выключить», – думаю я.

– Кто там? – кричит Надя.

– Вася есть? – прорывается внутрь хриплый мужской голос.

– Он дома, в запое! – кричит в ответ Надя.

Я поднимаюсь. Обхожу «электрокозел» и выключаю свет. Теперь все освещено раскаленной спиралью обогревателя.

Снова ныряю под плед. Замечательный зимний вечер продолжается. И мне не жаль, что, стремясь сюда, я столько раз падал и набивал синяки. Спуск может быть труднее подъема. Было бы ради чего или кого спускаться!

43

Аэропорт Борисполь. Ноябрь 2003 года.

Про вчерашний день можно было бы снимать кино. Мы со Светой Виленской возили Диму и Валю по магазинам. Надо было их приодеть перед Швейцарией. Поначалу они оба проявили полнейшее равнодушие к «haut couture», но Валя «проснулась» первая. Света завела ее в кабинку с зеркалом и заставила примерить коротенькую кожаную курточку с меховым воротничком. Когда Валя вышла в этой курточке из кабинки и нашла взглядом Диму, я все понял. Постепенно и Димка вошел в азарт. Конечно, благодаря Вале. Она сама заводила его в кабинку и заставляла примерять то один костюм, до другой, то свитер, то клубный пиджак. Мы остались без работы. Хотя последнее слово все равно оставалось за нашими кредитными карточками. Светлана победила меня щедростью по отношению к своей сестре – к четырем часам пополудни, по моим подсчетам, она выложила за материальные радости Вали добрых десять тысяч гривен. Я, дойдя до отметки «шесть тысяч», остановился и даже не поддался на совет Светы купить брату коллекцию из двенадцати итальянских галстуков.