Буало-Нарсежак - Шусс Страница 15

— Ясно, сведение старых счетов, — прерываю я. — Хотя старик Комбаз умер, Марез продолжает бить его исподтишка. И что, он с этого много имеет?

— Ни хрена, вы правильно поняли.

— Вы можете узнать, на что Он живет? Эвелина, конечно, стреляет деньги у всех: у матери, у меня и, несомненно, у отца. Но меня удивляет, что время от времени она начинает швырять деньгами, будто ее кто-то выручает. Похоже, Марез. Но ему-то кто подкидывает? Конечно, он рисует, это приносит ему деньги на жизнь, но не такие, чтобы шиковать. Копните с этой стороны. По вашим сведениям, Эвелина часто видится с отцом?

— Часто? Не слишком. Эвелина к нему приходит, они вместе завтракают. Разве это не нормально? Кстати, вчера они встретились в «Кафе де Пари».

— А кто еще?

— Как кто? Никого.

— Где она ночевала?

— У себя. Я узнал, сколько она платит за квартиру.

— Сколько?

— Две тысячи франков в месяц и еще налоги.

— Она сошла с ума! Хорошо, благодарю вас, Массомбр. Вы человек слова. Продолжайте наблюдение за обоими.

Я надавил пальцем на глазное яблоко, это случается со мной, когда возникают проблемы. Я не люблю виски, хотя Берта считает, что виски незаменимо в бизнесе. Я-то считаю, что лучше всего помогает сосредоточиться хороший глоток водки.

Между нами, Марез. У тебя на фабрике остались друзья. Ты многое можешь узнать об этих знаменитых лыжах, не говоря уже о сведениях от Эвелины. Ты вполне способен спровоцировать хорошенькую кампанию против Берты. Бросить словечко здесь, фразу там. Кто кричал в кафе: «А я утверждаю, что его убили». Разве это не комментарий к письму? «А если это не несчастный случай?» Берта права, его написал ты.

Я посмотрел водку на просвет. Мой магический хрустальный шар. Весь маневр ясен. Марез, во-первых, препятствует продаже лыж (эти волшебные лыжи — блеф), а во-вторых, обвиняет Берту в выпуске опасной продукции. Чего он добивается? Финансового краха, разорения дома «Комбаз», это его месть. А Эвелина? Она не может не знать его планов. Поддерживает ли она их?

Как будто повинуясь зову, со стаканом в руке иду в библиотеку. Досье спрятано глубоко в середине шкафа, за словарями, которые никогда не открываются. Очень красивая сафьяновая папка, запирающаяся на узорную застежку. Выпиваю стакан, усаживаюсь в кресло и на коленях раскрываю папку. Там только фотографии, но их там несметное множество. Эвелина большого и маленького формата, анфас, в профиль, любительские и профессиональные фото, схваченные моменты на улице, в ботаническом саду, на берегу Изеры. Эвелина, всегда похожая на себя, в разных смешных нарядах, остренькое личико, широкая мальчишеская походка, ранец на плече, падающая на глаза челка, Эвелина, плюющая на то, что о ней скажут, и на меня, глядящего на нее. Я знаю ее наизусть и все время забываю. Я тасую эти фото, собираю наиболее выразительные в руке, как игральные карты. Как выяснить, состоит ли она в заговоре со своим отцом против матери или наоборот? И у меня такое впечатление, что она, в свою очередь, тоже меня изучает, пытается что-то выпытать. Стоп! Иди, моя маленькая Микетта, спать в свой ящик. Я тоже пойду спать с хорошей дозой снотворного.

…На следующий день… но к черту подробности, Поль! Не стану же я записывать, что принимал душ, когда зазвонил телефон. Звонок был так настойчив, что я, продолжая вытираться, снял трубку.

— Кто говорит? — спросил я, как будто и вправду не знал.

— Мне надо с тобой поговорить, Жорж.

— Что-нибудь стряслось?

— Нет. Я по поводу Альбера.

— Кто это — Альбер?

— Альбер Деррьен.

— О, черт! Ты уже пригласила Деррьена?

— Послушай, не будь идиотом. Это серьезно. Ты уже, наверное, и сам догадался, он интересуется нашими лыжами, и я должна сегодня дать ему ответ. Но мне бы хотелось, чтобы мы вместе все обсудили.

Я вспоминаю, что Поль мне посоветовал держаться подальше от ее дел. Я нахожу предлог, чтобы скрыть свои колебания.

— Лангонь будет?

— Конечно нет.

— Он бы мог что-нибудь посоветовать.

— Именно. Я предпочитаю решать сама. Рассчитываю на тебя. Скажем, в одиннадцать часов. Деррьен неплохой парень. Я ему еще не говорила про письмо, но скажу. Правда, так будет честнее?

— Как считаешь нужным.

— Милый Жорж, каким противным ты можешь быть! У тебя что, рот разорвется, если ты скажешь «да» или «нет»?

— Да, да. В одиннадцать часов, договорились.

В одиннадцать часов началась говорильня. Я только изложу ее содержание, не описывая все движения души Берты, на это ушло бы слишком много времени. Она курит, ходит по комнате, хватает меня за отвороты пиджака, садится мне на колени, поднимается, перечитывает анонимное письмо; я никогда не видел ее в таком волнении. Правда, игра стоит свеч: пан или пропал. Или Деррьен продемонстрирует достоинства лыж «велос», или Берта осрамится. Отсюда первый вопрос: Деррьен или не Деррьен?

Деррьен очень откровенно изложил Берте свое положение. Ему нужен успех, чтобы зачеркнуть все его неудачи. Ему перевалило за двадцать восемь, это значит, что у него мало надежд стать чемпионом. Для него тоже: пан или пропал. Он готов довериться «велосу», потому Что его друг Галуа, не сомневаясь, решил испытать эти лыжи. Испытания закончились трагически, ну и что, это был несчастный случай, он ничего не говорит против самих лыж.

— Деррьен немного неотесан, — говорила мне Берта, — но убедительно отстаивал свою точку- зрения. Он сделал замечание, показавшееся мне очень верным. Если лыжи «велос» будет испытывать первоклассный лыжник и выиграет две или три секунды у занявшего второе место, все решат: «Он еще прогрессирует». Никому не придет в голову идея говорить о лыжах, все заслуги будут приписаны таланту чемпиона. Если же не самый лучший лыжник (Деррьен, например), вместо того чтобы занять тринадцатое или четырнадцатое место, войдет в первую пятерку на престижных соревнованиях, удивятся все. Никто не подумает, что спортсмен на закате своей карьеры вдруг настолько усовершенствовался. Все решат, что это за счет лыж, захотят все про них узнать. Ты не считаешь, что такие рассуждения разумны?

Я с прилежным видом высказываю свое мнение. Мне очень не хочется, чтобы Берта заметила, насколько мне все это безразлично. Она продолжает свою тему.

— «По вашему мнению, — сказала я ему, — лыжи могут быть опасными?» Вопрос его изумил. «Опасными? Это бессмысленный вопрос». — «Но, может быть, они едут слишком быстро?» — «Но это как раз то, чего мы хотим. Это наше ремесло — быстро ехать. Мы деремся за десятые доли секунды и все готовы отдать, чтобы сбросить еще одну маленькую секундочку».

Деррьен почти умолял меня, бедняга, — продолжает Берта. — Он так трогательно просил меня не о триумфе, а только о приличном месте на соревнованиях, что позволило бы ему самоутвердиться, продемонстрировав замечательные свойства лыж «велос». Так что наши интересы совпадают. Я сказала, что подумаю.

— Подумала?

— Да я совсем заболела от мыслей. Жорж, ты хорошо знал папу, что бы он сделал на моем месте?

К счастью, Берта не дает мне времени ответить и продолжает, вся во власти своей навязчивой идеи:

— Боролся бы, пошел бы на любой риск. Если бы, конечно, не было этого письма. Я больше не могу спать.

Отсюда другая проблема: предупреждать или не предупреждать Деррьена. Насторожить его, но против кого, против чего?.. Долгие дебаты.

— Если он испугается, если откажется, ты понимаешь, Жорж, в какой ситуации мы окажемся? Где найти нового добровольца? А если он примет наше предложение, я измучаю себя сомнениями. Если бы ты согласился…

Берта смотрит на меня, заламывая руки. Я чувствую, что влип.

— Ты с ним поговоришь. Покажешь ему письмо, но шутя, как будто это какой-нибудь пустяк. Из этого даже моршо извлечь аргумент в нашу пользу. Ты ему скажешь? «Не значит ли это, что наши лыжи так испугали конкурентов, что они пытаются нас деморализовать?»

Я ее прерываю с невольной сухостью:

— «Наши конкуренты», «нас деморализуют», ты забываешь, что это твои дела. У меня нет никаких резонов в них встревать.

У Берты изменилось лицо.

— Извини меня, но я думала, что…

— Хорошо, я с ним поговорю.

Я предпочитаю уступить, чтобы этот разговор поскорее закончился. Все? Я могу уйти? Берта хватает телефон, назначает на этот же вечер встречу с Деррьеном. Его нет дома, но консьержка ему передаст.

— А если у него на вечер планы?

— Ничего, он их отменит.

— А Лангонь? Он рассердится, если ты будешь действовать за его спиной.

— Его надо немного подрессировать.

— А я? Если захочу вечером выйти?

— Ты? Выйти без меня?

Пропустим. Наши ссоры не интересуют Поля. В двух словах: я возвращаюсь к себе, чтобы погрузиться в бездействие, каждый день похож на путешествие через пустыню. Я не знаю номера телефона Эвелины, если, конечно, у нее есть телефон. Я не звоню Массомбру. Мне не хочется спускаться в залы, у меня будет вид инспектора. Массомбру хорошо, он преследует ее, смотрит на нее, сколько ему будет угодно, до отвала. А я, я плачу деньги за бесцветные сообщения: «Она зашла в призюник[9]… Она выпила кофе на площади Верден… Она встретилась с приятелем… Она сделала то, она сделала се…» Я пытаюсь представить себе, как слепой, что я иду за ней, не зная, во что она одета, носит ли она тряпки, подаренные мной; ее жизнь соткана из мгновений, каждое из которых бесценно для меня. У меня же право только на сухие доклады, превращающие ее образ во что-то бледное и бескровное, постепенно стирающееся в памяти.