Евгения Михайлова - Танцовщица в луче смерти Страница 16

– Найдется, – сказала Алла. – Наверное, напели, что я алкашка?

– Да ни боже мой. Я чужие песни вообще не слушаю. Только внутренний голос. А он мне сказал, что нам обоим расслабиться надо после войны миров, в которой пришлось мне поучаствовать в прошлый визит. Хочется посидеть спокойно, по-дружески, без Яши, к примеру. А вам?

– А мне по барабану разговоры эти. Алкашка я и есть. А кто? Только не пью больше. Расхотелось. Добьют, думаю, а эти... – она посмотрела на собак, которые глаз с нее не сводили, и махнула рукой, – да просто неохота. Видать, выпила свою норму. Придется в трезвости смерти ждать. А с тобой чего не выпить. Тем более – винца красного... Как в школе.

– У вас была такая замечательная школа? У нас в этом смысле – ужас. Сплошные расстрелы да ссылки.

– Трепач ты, как я посмотрю, – Алла стояла с двумя чашками с отбитыми ручками и задумчиво разглядывала свою комнату. Стола не было.

– А зачем он нужен? – продолжил ее неозвученную мысль Сергей. – У меня тут сегодняшняя газета. Кладем ее на этот... ну, типа диван... И полный комфорт. Практически.

Алла выпила неторопливо свою чашку вина, Сергей тут же налил вторую, она сделала несколько глотков и поставила чашку на газету.

– Так чего тебе от Витки моей надо?

– Ну, чего мне от нее надо, этот вопрос я с ней, наверное, и решу. Я к вам, Алла, по другому поводу. Расскажите мне о ней то, что она сама не расскажет. Она не очень вроде у вас откровенная. А мне хотелось бы знать, как вы жили, какие у нее знакомства были... до меня. И почему она вас бросила. Как это вышло.

– Слушай, а меня никто не бросал. Пока Вите мамка нужна была, жила со мной. Стала взрослой, живет отдельно. Свои дела. Понятно, ты про мою нищету. Чего дочка родная не несет мамочке деньги в мешке. Так я отвечу. А за что? За то, что родила, сама не помню от кого? За то, что она ребенком меня, пьяную вусмерть, тащила со двора сюда, в наши хоромы прекрасные? Я ее маленькой не помню. Все в тумане. А она помнит меня еще как. Ненавидит. Так я понимаю. Так что, Серега, ты ее не суди. Досталось ей по полной программе... Как-то из школы пришла – вся избитая в кровь. Легла на этот диван, лицом к стенке, молчит, я ее развернула к себе: глаза сухие, только горят, как угли. Посмотрела на меня и говорит: «Ты зачем меня родила? Я жить не хочу». Поняла я, что избили ее из-за меня. Сучки малолетние. Дразнили, издевались. Одна она такая в классе была. Нищая, заступиться некому. Я ей сказала тогда: «А не знаю, зачем. Я сама не знаю, зачем живу».

– Тяжелая история. Как же она из этого выбралась?

– Танцевала она хорошо. Никто не учил. У нас сроду радио – телевизора не было. А она иногда поет тихонько, кружится, даже мне ясно было, что способность есть. В общем, в какой-то кружок ее взяли. Учительница ей костюм даже подарила, Витка его каждый день смотрела, чистила, в старую простыню заворачивала... Стали ездить выступать. В классе восьмом уже это было. Ну, потом вдруг какие-то вещи у нее стали появляться. Я честным делом подумала: не ворует ли. Вдруг ее с мужиком встретила. Взрослый, приличный такой. Я ломанулась от них, чтоб он меня не увидел... Ночевать она часто перестала приходить. Потом другой ее ждать начал... На выпускной вечер ей кто-то – уж и не знаю, кто, – шикарное платье подарил. Она и не подозревала, что я ходила смотреть. Спряталась в зале в каморку, где ведра с тряпками держали... Ну, думаю, твой, дочка, час пришел. Как лебедь она была среди одноклассниц-шмакодявок. Волосы в белый цвет уже после школы покрасила. А потом ей квартиру подарил кто-то. Вроде четырехкомнатную. Переехала... Как живет? Расскажи теперь ты.

– Я знаю ее пару недель, если честно. Дома у нее не был еще. Просто встречались. Необычная она, немножко странная. Решил что-нибудь узнать. Вот и узнал.

– А как же ты меня нашел, я не понимаю.

– Да легко это. Она ж тут зарегистрирована. Да, у нее уже фамилия Корнеева.

– Серьезно? А я и не знала, что она до сих пор прописана. И про фамилию. А так можно – жить там, прописана тут?

– Конечно. Та квартира – в ее собственности, – Сергей долил Алле вина, она выпила залпом и улыбнулась, прикрыв рот ладонью.

– А говорила: зачем меня родила... Вот она, Витка Селезень, как всем носы утерла.

– Это точно. Алла, а у вас еще родственники есть в Москве?

– Нет никого.

– А если лучше вспомнить?

– Ты про что, не пойму?

– Да приехала в Москву из вашей деревни Нина Вешняк. Она вам вроде двоюродной племянницей приходилась?

– А, Нинка. Я и забыла. Да ее, наверное, уже нет в Москве. Да, дочка брата двоюродного. Я ее толком и не знала, эту Нину. Заезжала пару раз... Ты сказал: «племянницей приходилась»? С ней чего?..

– Погибла она. Убили.

– Нину? Ты что? Ты откуда знаешь?

– Знаю...

– Так. Никакой ты Витке не хахаль. Может, ты на самом деле из прокуратуры, а я тут сижу, вино с тобой распиваю, про дочку рассказываю... Ты че пришел-то на самом деле?

– Ну, не хахаль. Нет, не из прокуратуры. Просто частный сыщик. Простите. Ничего плохого для вас в этом нет.

– А для Виты? А как же Нина?

– Виктория жива, здорова. Нины, к сожалению, больше нет. Еще раз простите за плохую новость. Виктория была знакома с Ниной?

– Была. Вроде звонила кому-то, чтоб ее взяли... в танцы какие-то...

Глава 23

Виктория проснулась, но глаз не открывала. Привычка всей жизни. Она ненавидела утро. Всегда ждала от него только неприятностей. Хотя «утро» – это, конечно, громко сказано. Сейчас не меньше двенадцати, а может, и больше, раз она проснулась. Ложилась она всегда уже на рассвете, выпив несколько таблеток снотворного. Она, как обычно, просто заставила себя открыть глаза. Обвела взглядом красивую комнату с тяжелой темной мебелью, массивными, стилизованными под старину светильниками, глухо зашторенные окна. Ей нравился такой добротный, тяжеловатый стиль. Когда-то маленькой испуганной девочкой она дрожала под рваным легким одеялом на раскладушке в комнате, куда мог прийти кто угодно, где могло произойти что угодно... Она мечтала о крошечной, темной, никому не видимой норке, где можно было отдохнуть от постоянного напряжении, страха, унижения... Ее нынешняя нора совсем немаленькая. Здесь все, как ей хочется. Сюда войдет только тот, кого она впустит. От чего же она все еще прячется? «Мышка-норушка», – хмыкнула она, отбросила шелковое одеяло, опустила длинные ступни на толстый шоколадного цвета ковер, потянулась во весь свой рост – 185 сантиметров. Бросила безразличный взгляд на свое подтянутое, ухоженное тело в зеркале во всю стену, потянулась за пушистым черным халатом. Задумчиво посмотрела на звонивший на столике телефон. Вообще-то она обычно не отвечает в это время на звонки. Ей и звонить вроде перестали. Виктория посмотрела на определившийся номер, пожала плечами и ответила.

– Вита, это я, – услышала она, не поверив своим ушам. Неужели мать? – Ты чего, не узнала, что ли?

– Узнала.

– Вита, я у соседки попросила телефон позвонить тебе. Не помешала?

– Нет.

– Я чего звоню. Ты Нинку нашу, Вешняк, давно видела?

– Не помню.

– Тут дело такое... Убили вроде ее.

– Кто тебе сказал?

– Так сыщик и сказал. Говорит, точно убили... Я подумала, сообщу тебе. Тебя ж тоже, наверное, про нее спрашивать будут...

– Может быть... А как это произошло?

– Не знаю я ничего. Просто так сказали.

– Я постараюсь узнать.

– Да, можно я тебе еще позвоню? Ты мне скажешь?

– Я сама тебе позвоню.

– Куда? Телефон наш так сто лет и отключен за неуплату.

– А. Ну да. Мобильного у тебя нет, я думаю...

– Правильно думаешь. Я опять у соседки попрошу.

– Я куплю тебе мобильник. Пришлю с кем-нибудь.

– Спасибо. Ты как, Вита, вообще?

– Хорошо. А ты?

– Я тоже. Хорошо.

Виктория положила телефон на столик и присела на краешек широкой кровати. Что это значит... Нину убили? Кто? Почему... Ей, Виктории, позвонила та, которую она никогда и в мыслях не называла «мама»... Когда они жили вместе, обращалась к ней «ты». Впервые за... она не помнит, за сколько лет. День начался еще тяжелее, чем она предполагала. Что с Ниной, она выяснит потом. Может быть, это ошибка, кто-то по-дурацки пошутил с ней... Мать же постоянно пьяная... Сейчас вроде трезвая. Насчет Нины она узнает. Потом. Виктория встала, вошла в свою огромную ванную, включила душ, сбросила халат... И вдруг скорчилась, сложилась пополам, прижав руки к животу, как от нестерпимой боли. Свернулась на коврике, уткнувшись лбом в мраморный пол. Зачем она позвонила? Как посмела? Этой женщины больше нет в ее, Викиной, жизни. В ее распрекрасной жизни, в которой она по-прежнему не хочет открывать глаза по утрам. Она с собой честна и сурова. Сейчас уже не в матери дело. Ей многое не хочется помнить, слышать, видеть... Вдруг возникло одно, запрятанное в дальний уголок памяти видение. Вечер, Вита, умытая на ночь, лежит на свежей простынке, а она... – мать – подтыкает вокруг нее детское одеяльце, потом целует, шепчет на ухо нежные слова... Вика помнит: «пташечка моя, золотце дорогое»... Может, это и было один раз, потому что больше она ничего такого не помнит. А может, это просто такой возраст, когда она стала запоминать... В тот раз мама была ясная, светлая, трезвая... Потом – пьяная, отвратительная и жалкая... Прошло много времени, пока Виктория собралась с силами, встала, держась за стены, вернулась в спальню. Беспомощно оглянулась по сторонам. Как спастись? Она самой себе не может сказать, отчего душа рвется от боли. Посмотрела на шкафчик, где всегда стоит бутылка виски, – не для нее, она не выносит запаха алкоголя. Подошла, взяла в руки бутылку и содрогнулась от отвращения. Остается, как всегда, устроить себе ночь... Виктория вернулась к кровати, отсыпала из пузырька со снотворным четыре таблетки, проглотила без воды и залезла под одеяло. Ее трясла крупная дрожь под пуховым шелковым одеялом, ей было так жестко и маятно на гладкой атласной простыне, так привычно тяжко, что она, как опытный страдалец, повела себя в темноту бессознания, туда, где нет никого, кроме нее, где никого не было и не будет...