Александр Гуров - Исповедь «вора в законе» Страница 16

Рассказал о том, как нашел в Быковском старика-дачника, как нас накрыли.

— А дальше? — спросил следователь.

— Дальше?.. Дальше я оказался здесь у вас.

— Не темните, Валентин Петрович, — продолжал настаивать следователь. — Меня в данном случае интересует не только ваша роль в этом деле. Нам крайне важно узнать, кому вы должны были передать дипломат с иконами.

К такому вопросу я был готов, хотя по давней привычке так и подмывало повалять «ваньку».

Сизого в данном случае я не подставлял — расчет на то, что люди у него надежные. Но потопить «шестерку» считал своим долгом — иначе он по новой все начнет валить на меня. И надо будет доказывать, что не я затеял грабеж.

Я попросил у следователя еще одну сигарету, долго мял ее в руках и, наконец, решился:

— Иван Алек…, то есть, гражданин следователь. То, что я скажу дальше, в протокол просьба не заносить.

— Ну что же, — сказал он, — отодвигая в сторону листок с записями.

— Называю адрес — Советская, 38. Фотосалон. Там я должен был найти заведующего — Михаила Моисеевича. Пароль: «У меня старая фотография моей мамы. Не могли бы вы сделать портрет?» Он должен был ответить: «Можем, но на маму надо взглянуть». И пригласить к себе за занавеску. Там я вручил бы ему «товар»…

— Понятно. — Следователь, в который уже раз, забарабанил пальцами.

Я догадался, чем он раздосадован:

— Поспешили вы, видно, задержать «шестерку».

— Другого выхода не было. Он уже понял, что под колпаком. А что такое рецидивист, не вам объяснять. Могли упустить… Что ж, спасибо за помощь, Валентин Петрович. Будем действовать. Завтра, я думаю, продолжим прошлую нашу беседу. Постарайтесь припомнить побольше подробностей своего житья-бытья, это всегда интересно и важно. А сейчас — за вещичками и в СИЗО.

Он нажал кнопку под крышкой стола. Вошел конвоир.

— Проводите арестованного.

…Обитая железом дверь гулко захлопнулась, загремели засовы. Посмотрим, какое оно, новое мое жилье. Э-э, да вовсе не новое. Именно в этой восьмой камере сидел я лет пятнадцать назад. Те же койки в два яруса, оконная щель под самым потолком, параша справа от двери. Тогда еще, помню, попал вместе со мной Жирный — майкопский «вор в законе». У меня в городе был подельник — на воле остался. Мой ровесник по кличке «Ромик». Так чего он только не присылал — и колбасу, и рыбку соленую, и прочие деликатесы. Самогончиком тоже баловались — надзиратель приносил за мзду. Жирный — он был постарше меня и помускулистее — попытался было верховодить. Но с «ворами в законе» он не мог не считаться. «Братва» ему бы потом не простила. А вот «шпану» — давил, да и «пацанов» своих тоже. С барского стола, говорит, шпане не дам ни крошки, лучше выброшу. И вот мы вчетвером пируем, а те сидят по углам и сосут лапу. Поглядел я на это дело и говорю: «Не пойдет так, Жирный. Здесь тебе не Майкоп». Он — на дыбы. Но нас — трое. И продукты — мои, имею право ими распоряжаться. Нарезал колбасы, сыр (нож-заточку мы надежно прятали) и раздал «шпане». Жалко их было — если кому-то и присылали посылки, разве же сравнить с нашими: сухари, леденцы, компот сушеный!.. После этого случая Жирный с нами дня три не разговаривал, дулся.

В каких только тюрьмах и изоляторах не пришлось мне томительно и с надеждой ожидать окончания следствия — до и после. Но этот СИЗО и эта камера под номером восемь запомнились. Может быть, потому, что впервые пришлось пойти на конфликт с «вором в законе», открыто не признававшим право на существование тех, кто не был «братвой». На «пацанов» смотрел он высокомерно, пытаясь заставить их себе прислуживать и считая зазорным «гулять» с ними за одним столом. И еще пытался он паренька одного совратить. Но и тут мы трое дали отпор, а камера поддержала.

Мне, прошедшему воровскую грамоту у Вальки Короля, выходки Жирного были не по нутру. Хотя я и знал, что в то время существовали уже и другие «школы», где так было принято. Не от них ли берут начало те нравы, что усиленно стали насаждаться с появлением «польских воров» и «махновцев»? А потом восприняты были новыми. В их основе лежали жестокость и несправедливость, презрение к низшим по «рангу». Этого я никогда не понимал и не принимал…

Та же камера. Любопытное совпадение. Тогда, я помню, следствие закончилось быстро, суд тоже. И отправили меня, кажется, — года на два.

Посмотрим, кого же на этот раз послал Бог в сокамерники. Контингент, это сразу заметно, в основном зеленый — из той же породы, что и акселерат Леха. Ну, да с этим понятно — в зоне их тоже теперь навалом. Видать, среди них буду уже не отцом, а дедом. Камера полна — из тридцати две-три свободные койки. Э-э, да вот он и сам, легок на помине.

— Привет, Леха! — я подошел к койке на престижном месте у окна и протянул ему руку.

Он обрадованно ее пожал, дав почувствовать крепость широченной своей ладони, и потрубил, покрывая гул камеры:

— Братва, замолкни. Представляю: это Лихой. Кто из блатных о нем слышал? Что он скажет — закон. Шутить не дам. Все слыхали? — и он по привычке поиграл «люберецкими» бицепсами.

Леха усадил меня на своей койке и подошел к лежавшему рядом увальню — тоже молодому, лет двадцати.

— Ты, сявка, отсюда мотай. Вон в тот угол. А твой плацкарт — для Лихого.

Тот покорно стал сворачивать засаленное одеяльце.

Что ж, начало совсем неплохое. Погоду Леха, считай, сделал. С ним напару мы за себя постоим. А если надо, не только за себя.

Опять начались ставшие для меня привычными тюремные будни, самым светлым пятном которых была прогулка. Во время нее голова, устав от камерного шума и суеты, свежела. Можно было поразмышлять о чем-то приятном.

Я с нетерпением ждал, когда отворится дверь камеры и можно будет вдохнуть глоток свежего воздуха. Этот час сегодня мне был просто необходим, для того чтобы снова вернуться мыслями в далекое прошлое.

Исповедь. Портфель дипломата

В недолгие промежутки между отсидками, вопреки всем запретам, я приезжал в Москву. А там, по старой памяти, словно магнитом, тянуло на Курский вокзал. Очень уж много было с ним связано в моей беспокойной жизни.

Здесь теперь почти все выглядит по-другому. На месте старого вокзала — огромное современное здание с эскалаторами и тоннелями (хотя внутри та же давка и теснота — ворам на радость).

Но приезжал я на Курский вокзал не за тем, чтоб здесь «поработать», как в былые годы. Выходишь из вестибюля кольцевого метро, что рядом с вокзальным зданием. Несколько шагов направо, за угол. Вот и отдел транспортной милиции, бывший линейный — там же, где был в памятном сорок пятом. Почти ничего не изменилось в этом уголке площади. Вот и знакомое мне окно, как и тогда, зарешеченное. И невольно улыбнешься, припомнив в подробностях тот курьезный случай.

Я уже рассказывал, что после похорон Артиста мы с Костей уехали в Электросталь. Жили там почти месяц. Самоубийство этого человека, к которому успели привязаться, и особенно предсмертная его записка сильно нас потрясли. Несколько ночей я почти не спал. И с Костей творилось что-то неладное — стал нервозным, срывался по пустякам.

Но были мы тогда еще в том возрасте, когда потрясения, душевные травмы ранят сильно, но отпускают куда быстрее, чем взрослого.

В феврале, вернувшись в Москву, мы обосновались у преданной и не чаявшей в нас души тети Сони. К трусливому инвалиду, на другую «блатхату», очень уж не хотелось идти. Договорились с другом, что будем «работать» на Курском вокзале. Но в тот день, когда случилась эта история, Валентин, наш наставник, послал его «держать трассу» на «марке». При этом добавил, что «майданнику» (вокзальному вору) без подельника обойтись проще, чем карманнику.

Кража была, в общем-то, рядовая. Ночью в зале для пассажиров я заприметил сидевшего на скамье солидного, элегантно одетого мужчину в шикарной велюровой шляпе и при галстуке. Впрочем, мое внимание привлек не столько он, сколько новенький, туго набитый его портфель. Мужчина, как и все, дремал, место возле него оказалось свободным. Я подсел, несколько минут послушал его тихий храп, потом спокойно взял в руку стоявший рядом с ним на скамейке портфель, будто он мой. Пассажиры почти все спали. Да если б кто и проснулся, пока я пробирался к выходу, портфель в руках «мальчика из интеллигентной семьи» вряд ли вызвал бы подозрение.

Не успела захлопнуться за мной массивная вокзальная дверь, как я уже сиганул с перрона на шпалы и что есть силы побежал к тупикам, где в ожидании ремонта стояли разбитые составы. Забрался в какой-то плацкартный вагон с пробитой крышей и покореженными окнами (видно, в него угодил снаряд) и, сгорая от нетерпения, стал «разбивать» портфель. Открыл — и плюнул с досады. Оказалось, что весь он набит какими-то бумагами. Кроме них было несколько бутербродов да немного денег — совсем гроши.