Ольга Лаврова - Подпасок с огурцом Страница 16

-- Алик, что случилось? Что ты лежишь-молчишь, сердце надрывается смотреть... Ну Алик, ну родненький, что с тобой?!

-- Я слушаю голоса давно умерших.

Муза хватается за спинку кровати.

-- Что?.. -- И, не дождавшись продолжения, робко спрашивает: -- Алик, а покушать ты не хочешь?

Хлопает входная дверь. Муза выбегает в прихожую. Разгневан-ный Боборыкин швыряет ей на руки пальто.

-- Папа, где ты был? Я вся переволновалась. Ни записки, ничего...

-- Твой благоверный идиот дома?

-- Ну вот -- один пришел не в себе и второй туда же. В чем дело?

-- Зови этого негодяя.

-- Не позову, он лежит. Даже есть не хочет. Чем он тебе не угодил?

-- "Не угодил"? Да ты знаешь, что он сделал? Осрамил, опозо-рил, замарал мое имя!

-- Успокойся, папа, успокойся, на тебя не похоже так волно-ваться. Сядь хотя бы.

-- Я три часа сидел, ноги свело. Три часа мне задавали оскорби-тельные вопросы. И все из-за этого негодяя! В мои годы!

-- Но где?

-- На Петровке, Муза, деточка, на Петровке тридцать восемь. Явился вежливый молодой человек, попросил дать небольшую консультацию, внизу ждала машина. А консультация обернулась допросом...

От пережитого старик запоздало всхлипывает. Муза бросается к нему, целует руки.

-- Бедный папочка!.. Да как они посмели!..

Боборыкин, увидя Альберта в дверях, вновь распаляется гне-вом:

-- Этот человек... этот проходимец... этот твой Алик... Недаром я предостерегал тебя еще двадцать лет назад!.. Муза, он замешан в краже! В той самой, где "Инфанта" Веласкеса. Он связан с воровской шайкой!

-- Папа, опомнись... -- отшатывается Муза. -- Алик, почему ты молчишь?

-- Он молчит, потому что нечем оправдываться. Тебе нечем оправдаться, ворюга! Я видел в кладовке эти копии Врубеля и Венецианова, которые ты потом сватал в Плющевский музей. Мне теперь все понятно задним числом. Все твои шушуканья с Цветковым и пачки денег. Наскучило работать у тестя на процен-тах, да? В моем доме, в моем доме жулик и аферист! Фамилию Боборыкина станут трепать на перекрестках! Видеть тебя не могу... перед лицом этих вечных творений, -- трагическим жестом он обводит увешанные картинами стены.

-- Алик?.. -- шепчет потрясенная Муза. -- Неужели... Алик!!

-- Хватит! -- обрезает Альберт. -- Теперь я поговорю. Такой у нас будет вечер монологов. Перед лицом этих вечных творений. Да, я жулик и циник. Я веселый аферист. Я задумал артистичес-кую операцию по изъятию картин, стоимость которых выражает-ся шестизначным числом. И совесть не гложет меня при мысли о многих "жертвах искусства". Но я надувал сытых. Сытых, жирных и благополучных. А ты, стервятник? Вспомни, кого грабил ты, вымогатель у одра умирающих! Полковник Островой завещал тебе четыре полотна. Четыре! Где ты взял остальное? За полста-кана крупы, за шесть кусков сахару... или просто так, у кого не хватало сил сопротивляться? Ммм... -- мычит Альберт как от свирепой боли. -- Он был, видите ли, самоотверженным хирургом. Да ты был завхозом в госпитале, подлюга! Ты помнишь Романовского? Профессора Романовского, а?

-- Если ты немедленно не прекратишь... -- начинает Боборыкин, выкатывая глаза, но не находит, чем пригрозить.

Муза в ужасе держится за голову.

-- Папа, о чем он?

-- Вероятно, о том, что, несмотря на дистрофию и ужасы блокады, деточка, я имел мужество...

Но Альберт не дает ему свернуть на накатанную дорожку:

-- Заткнись, мародер! Не было у тебя дистрофии. До госпиталя ты заведовал базой райпищеторга. Она сгорела, но твой домик уцелел, и подвал, и не знаю, что в подвале, -- только дистрофии у тебя не было! Ты шастал с мешком по заветным адресам. А Питер горел. Бомбежку девятнадцатого сентября я до сих пор вижу во сне... как я тушил зажигалки... вот такой мальчонка. А ты? Ты небось радовался, что фрицы сделали тебе светло?!

Муза ощупью находит стул и садится. Никогда не видела она Альберта таким исступленным.

-- Дистрофия была у нас с дедом, когда мы едва дотащили мать до ближайшего фонарного столба. Так хоронили, помнишь? Полагалось класть ногами к тропке... Это не ты -- я "бадаевскую землю" сосал! -- Альберт оборачивается к Музе. -- Не слышала? Осенью сорок первого сгорели продовольственные склады. Горе-ло масло, горел сахар и тек в землю. Ее потом сообразили копать... Не было у тебя дистрофии, стервятник! Когда ты пришел к Романовскому, тот едва дышал. Ты сунул Тициана в мешок и ничего не дал, ни крошки!

-- Где ты подобрал столь гнусные измышления? -- Боборыкин пытается изобразить негодование.

-- Нашлось кому рассказать... Дочь Романовского еще застала его в живых в тот день. Он успел прошептать.

-- Откуда ты это приволок?

-- Из надежного источника.

Боборыкина трясет от злости, но по реакции Музы он чувству-ет, что моральный перевес не на его стороне, и сбавляет тон:

-- Послушай, Альберт, твои обвинения глубоко несправедли-вы. Кто-то прошептал в предсмертном бреду! По-твоему, я чуть ли не украл Тициана, в то время как я его спас. Дом через неделю был разрушен снарядом, я видел развалины. И дочь Романовского еще предъявляет претензии? А что она сделала для сохранения бесценного полотна? Ничего! Это я прошел полгорода, нес картину под обстрелом, собой заслонял. И это сейчас она бесценная, а тогда, в Ленинграде, не стоила ломаного гроша. Никакая картина ничего не стоила. Я из своего пайка отдавал людям самое дорогое: пищу, а значит, жизнь. Я все получал на основании добровольного обмена, и мне еще были благодарны. А то, что на чаше весов в те дни равно весили Тициан и горстка крупы, -- извини, войну устроил не я. И пусть дочка Романовского, которая наговорила тебе ужасов, катится со свои-ми претензиями куда подальше!

-- Мне не дочка наговорила. Инспектор МУРа. Он разыскал в Ленинграде Полунова. Улавливаешь? -- злорадно спрашивает Альберт.

Пауза. Боборыкину уже не до того, чтобы сохранять лицо. Он оценивает ситуацию чисто практически -- и приободряется.

-- Не напугал. Пусть твой инспектор вместе с Полуновым тоже катятся подальше. Пусть он попробует со своими сказками заб-рать у меня хоть один холст! Срок давности, Альбертик, до того истек, что весь вытек. Думай лучше о себе.

-- Ай нет! Коли дойдет до суда, я тебя утоплю по уши. На то есть "золотой период" Фаберже. Забыл, тестюшка? А за него полага-ется с конфискацией.

-- Надеюсь, хоть это мы не будем обсуждать при Музе? -- пробует Боборыкин остановить Альберта.

-- Решил пощадить ее чувства? Не поздно ли? -- Альберта сейчас остановить нельзя. -- Сожалею, Муза, еще одно разочаро-вание. В нашем семейном бюджете была хорошенькая доходная статья -- "взлет Фаберже". Лил его Ким, сбывал я, а папочка ставил клеймо. Всегда собственноручно. Он запасливый, папоч-ка, чего только не нахапал, по жизни шагая. За что ему и причи-талось шестьдесят процентов барыша, мне -- двадцать пять, а Киму, соответственно, -- пятнадцать.

Кажется, сказано все. Но следует еще один удар, и наносит его Муза:

-- Самое смешное, -- говорит она медленно, -- что Ким, кажет-ся, пошел с повинной. Я теперь поняла, про что он говорил.

-- Ай да Ким! -- восклицает Альберт, почти с восхищением.

x x x

Ким исповедуется Скопину:

-- И вот она ставит рядом двух моих Фаберже: одного с клей-мом, другого без клейма -- и начинает наглядно объяснять, чем клейменный лучше неклейменного! Конечно, дело не в Музе. Но когда понимаешь, что ты не ниже, если не выше старого мастера, а им тебе тычут в нос... считают недостижимым идеалом... Поче-му, скажите мне, Фалеев должен преумножать славу Фаберже? Почему Фалеевым -- Фаберже восторгаются, а Фалеева как тако-вого снисходительно похваливают -- и только? Разве лет через пятьдесят не может взорваться мода на Кима Фалеева? Да что через пятьдесят -- завтра, сегодня же, если б только до всех этих рутинеров дошло... Но нет, даже Муза не принимает меня всерь-ез!.. нужен "автограф" Фаберже, чтобы она увидела. Понимаете?

-- Коротко говоря, взбунтовался талант, униженный необходи-мостью прикрываться чужим именем. Так?

-- Так. Это проклятое клеймо отняло у меня вещи, в которые я вложил душу. Поди теперь доказывай, что их сделал я. Потому пришел к вам.

-- Рад. Но впервые сталкиваюсь с подобным способом самоут-верждения.

-- Способ верный, -- продолжает Ким. -- Будут собраны произ-ведения, которые называют вершиной Фаберже, и суд официаль-но установит мое авторское право на них. Ладно, сколько-то я отсижу. Зато вернусь пусть скандально, но прочно известным художником!

-- Вы знаете, кому были проданы ваши произведения?

-- Здесь все перечислено, -- Ким кладет на стол листок.

-- А как давно началось сотрудничество с Боборыкиными?

-- Месяцев пять назад. Пошло с портсигаров, потом почувство-вал, что способен на большее...

-- Примерно тогда у них и появилась книга "Искусство Фабер-же"?

-- Не скажу, не уверен.

-- Но вы ею пользовались?

-- Естественно.

-- Не заметили случайно какой-нибудь отметинки? Библио-течная печать или надпись, повреждение?