Алексей Филиппов - Осел у ямы порока Страница 16

– На работу устраиваться, чтобы скучно не было, – решил вставить свое слово в монолог Чуни Клоп.

– Ага, ты еще мне жениться предложи, – ехидно отозвался на замечание Чуня. – Потом жить как ты: неделю работаешь за гроши, в субботу с утра бухаешь, бабе в глаз и на нары. И вот так до пенсии. Красота! Я на нарах только о такой жизни и мечтал. Нет уж Клоп, кто-кто, а я на такую житуху не подпишусь. Не на того напали, я свободу люблю.

– Эх, выпить бы сейчас с тоски, – решил перевести неприятный разговор на другие рельсы Клоп.

– А чего, может на самом деле, пузырек раздавим? Нормальное предложение. Ты как, Андрон?

Я недоуменно пожал плечами, а Чуня, приняв это пожатие за знак согласия, деловито зашагал к двери. Он опять забарабанил по суровому, но многострадальному железу и заорал:

– Кимов! Саня! Ким! Поди-ка сюда! В третью подойди!

В коридоре кто-то зашаркал и, загремев, в двери открылось небольшое окошко, в котором сразу же показалась рыжая физиономия в форменной фуражке.

– Чего орешь? – строго спросил милиционер, метаясь взглядом по казенным хоромам.

– Слышь Саня, там вчера у меня четыре сотни в опись попало. Ты, это возьми одну и бутылочку нам принеси да сигарет пачку. Примы. А?

– Ладно, – буркнул Кимов, исчезая в окне.

Все замолчали, и мне стало вообще невмоготу. Было стыдно и страшно. Как я теперь на работу пойду, ведь сегодня прогул поставят. Завгар орать будет. Люди, наверное, встали в четыре утра, а я не пришел. Спросят: где был? Отвечу: в тюрьме. Стыдоба. А соседи чего подумают? Шептать будут в спину: смотри-ка тихий, скромный, не пьет, а в тюрьму-то угодил. Стыдище. Тут опять загремело окно, и в него просунулась буханка хлеба, горсть сахара и три алюминиевые кружки с горячей дымящейся жидкостью, немного напоминающей чай.

– Горячего не будет, котел сломался, – сообщил нам кто-то за дверью, перед самым закрытием окна.

Чуня глотнул из своей кружки, покачал головой и опять заорал:

– Ким!!!

Окошко снова открылось, и в него просунулась бутылка с красной пачкой сигарет.

Чуня, обжигаясь, быстро отпил половину кружки, остатки разлил нам и приступил к разливу водки. Я искренне попытался отказаться, но сокамерники строго посмотрели на меня, и я согласился. Теплую кружку подносил к губам с большим трудом и отвращением, но, начав пить, ничего особо отвратительного не обнаружил, а через некоторое время вообще повеселел. Бутылку Чуня разливал, не спеша, и сумел растянуть её на четыре порции. Потом бутылка исчезла в окне, а мы стали говорить. Я рассказал о вчерашнем дне. Мужики мне посочувствовали, но про Пашу ничего хорошего говорить не стали, хотя по их словам я понял, что знали они его хорошо. Было выдвинуто несколько версий его убийства, но Чуня был категорически против того, что в убийстве подозревали местных подростков.

– Не, наши пацаны Балабола бы не тронули. Да его весь город знал. Я не скажу, что он клёвый мужик был, но чтоб убивать? Нет. Скорее всего, залетные. Видят фраер во тьме шагает, грохнули трубой, обшманали и привет. Не будет ночью шляться. А наши пацаны на такое не подпишутся. Мстить Балаболу некому, он хотя и козел был, но сильно не борзел. Всё в меру делал. Народ-то ведь тоже особо распускать нельзя. Точно залетные его порешили. Зуб могу дать.

Скоро наше тройственное уединение закончились и к нам подселили соседа, а потом еще одного.

– Выходной, – кратко объяснил факт резкого роста нашей численности Чуня. – Сейчас под вечер набьют, как банку килькой. Ты давай рядом со мной держись, а то можешь вообще на полу ночевать. Сейчас напихают.

Он оказался прав, под вечер в камере было уже человек пятнадцать, и некоторые улеглись на полу. Чуня быстро нашел старых знакомых, и весь вечер со мною практически не общался. Я долго смотрел на них при свете тусклой лампочки и вдруг неожиданно крепко уснул на жестком ложе до самого утра.

Утром Чуня заволновался:

– Хорошо бы дядя Миша тасовать нас начал. Он мужик хороший, он понимает. А вот если сам Копченый разборы чинить будет, то десять суток мне обеспечено. Тебе-то в принципе все равно, к судье пошлют, а там уж как выйдет. Если повезет, на сутки посадят, а если нет, то…

– Не дрефь, Андрюха, – поддержал меня Крот, когда Чуню куда-то позвали, – больше пятнадцати суток тебе не дадут, а на будущее будь поосторожней и запомни, что с милицией только дураки играют. Она всегда права и к тому же всегда наверху окажется. Давай, держись. Только у начальника паинькой покажись и слёзку попробуй пустить. Они это любят. Нравиться им на унижения наши смотреть.

Меня не вызывали долго и это здорово бросало моё тело в озноб. Почему не зовут? Вот один ушел, вот второй. А почему не я? В камере стало свободней и уже не находя себе место на досчатом спальном сооружении я ходил из угла в угол, как тигр в клетке, которого давным-давно, еще в детстве, довелось видеть мне в зоопарке. Как давно это было, а вот ведь вспомнилось. Металась, помню тогда огромная полосатая кошка по клетке, вот так же, как и я сейчас. И глаза у неё были тоскливые, вот теперь мне ясно, о чем она тосковала. О свободе. Никто не поймет, что такое свобода, пока в клетке не побывает. Только через клетку это понимание и приходит.

Но вот, наконец, пришло и моё время: хмурый сержант вывел меня из камеры и повел через какие-то служебные помещения, лестницы к решению моей судьбы. Судьба решалась за дверью с вывеской «Заместитель начальника районного отделения криминальной милиции». Сержант заглянул в дверь и только потом, видимо получив разрешения, ввел меня. Я прикрыл глаза от яркого летнего света, ударившего меня из окна и остановился.

– Здравствуй Андрей, заходи, чего на пороге топчешься, как не родной, – вдруг очень неожиданно для себя я услышал своё имя. – Вот уж где не ожидал тебя встретить, так это именно здесь. Садись. Решил в криминальной среде потереться? Романтики уголовной захотелось?

Я отряхнул с глаз пелену ослепления и как говориться остолбенел от неожиданности. Передо мной, за широким столом сидел мой бывший тренер Михаил Иванович Крюков. Тот самый, с которым я до армии спортом занимался. Не видел я его уже года три, но дядя Миша совсем не изменился. Я как пришел после армии, на следующий же день поехал в спортзал, но секции нашей там не было, а помещение было занято тремя магазинами. На мои вопросы, а где же сейчас занимаются районные силачи, молоденькие продавщицы дружно улыбнулись и пожали плечами. Это я только потом узнал, что дядя Миша пошел работать в милицию, и стало ему тренировать гиревиков недосуг. Секция еще полгодика поскрипела и распалась. То, что Михаил Иванович работает в милиции, я знал, но что он здесь заместитель начальника и будет сейчас вершить мою судьбу, это стало для меня равносильно удару обухом по голове. Сколько же в жизни совпадений бывает разных?

Дядя Миша внимательно выслушал мои сбивчивые показания о вчерашних похождениях, почитал какую-то бумагу и всё время качал головой.

– Как же так Андрюша? Как же тебя так угораздило? Это же статья. Это не просто неповиновение и сопротивление, это можно расценить как нападение на работников милиции. Ой, ой, ой. Зря ты уголовную карьеру начать решил. Ой, зря. Не советую я тебе сюда лезть, нет здесь ничего хорошего, дрянь одна.

Он покачал еще немного головой и попросил меня выйти в коридорчик, а сам взялся за телефонную трубку. Я сидел на жестком стуле и жалел свою загубленную молодость. Перед глазами кружили видения тесных да смрадных камер с крепкими запорами и колючие заборы неволи с угрюмыми вышками да злобно тявкающими собаками. Видение было жутким и тоскливым. Вот угораздило, так угораздило. И чего меня вчера Генка в это кафе гадское потащил? Если бы мы туда не зашли, то все бы нормально было. А теперь чего?

Мимо меня, в кабинет Михаила Ивановича прошел коренастый младший сержант. Он почему-то откровенно зло сверкнул глазами, и как мне показалось, довольно мстительно улыбнулся. Дверь оказалась чуть приоткрыта, и я прислушался к кабинетному разговору, который, как, оказалось, касался моей судьбы.

– Ты, вот, что Скворцов, перепиши этот рапорт, – негромко попросил младшего сержанта дядя Миша. – Чего парню жизнь-то ломать?

– Извините, товарищ подполковник, – заупрямился младший сержант, – но рапорта я переделывать не буду. Если бы Вы видели, что Ваш родственник вчера в дежурке вытворял, то Вы бы, наверное, по-другому бы сейчас заговорили. То, что я в рапорте написал, это еще цветочки, даже не цветочки, а так бутончики полураскрытые, ягодки же описать у меня грамотности не хватило. Не буду я рапорт переписывать, пусть посидит годика четыре. Поумнеет там, и станет свободным добропорядочным гражданином с чистой совестью и умной головой. Извините ещё раз, товарищ подполковник, но рапорта я сегодня переписывать не буду.

В кабинете наступила тишина, а мой лоб покрылся холодным потом, а ушах застучало, к горлу подкатил ком, и мне показалось, что я теряю сознание. Но мне это только показалось, сознания я не потерял, а сквозь противный стук в ушах услышал опять голос дяди Миши.