А. Панов - Три суда, или убийство во время бала Страница 16

Когда я вошел в его камеру, он сидел на деревянной кровати, облокотившись о подушку; небольшое круглое окно по/1 самым потолком едва освещало его комнату, воздух был очень тяжелый. Я сел подле него на кровать.

— Надеюсь, — сказал я, — что вы, господин Ичалов, скажете теперь всю истину.

— Боброву вы уже допросили?

— Нет еще.

— Так я отказываюсь отвечать. Пусть она прежде меня даст свое показание, а там я расскажу все, что знаю.

Как ни настаивал я, но Ичалов остался при своем решении. Позвав смотрителя, я поручил ему усилить надзор для предупреждения какого бы то ни было свидания арестанта с посторонними лицами.

Я вернулся домой. О побеге Бобровой я не беспокоился. Я был уверен, что ее скоро представят к следствию. Однако к семи часам вечера ее еще не было. Я вышел пройтись по улице, приказав, если ее привезут без меня, оставить с провожатыми в приемной. Но едва только я прошел шагов пять десять, как увидал тройку, во весь опор приближавшуюся к моему дому. В санях сидели трое: Матов, Кокорин и Анна Дмитриевна.

— Откуда? — спросил я. — Лошади у вас в мыле.

— Из села Гуслицы.

— Как? Из-за девяти верст?

— Да!

Мы вошли в приемную. Только с трудом можно было узнать пленницу. Куда девался ее румянец? Лицо было истомлено; заплаканные, красные глаза опухли, она едва держалась на ногах. Усадив ее в кресло, я спросил, не желает ли она чем нибудь подкрепить себя. Она попросила оставить ее одну на несколько минут. Мы вышли. Я послал Кокорина пригласить, двух понятых, которых через другое крыльцо провели в мой кабинет и поставили за ширмами. Между тем полицеймейстер рассказывал мне следующее:

— Часов до двух полиция не могла напасть на ее след. Утром она была у нескольких из своих родственников и после всех у дяди своего Гамельмана, откуда уехала с братом, но куда — никто не знал. Прохожие видели на улицах тройку лошадей с двумя седоками. Кокорин и несколько полицейских взяли верховых лошадей и пустились в погоню по разным дорогам. Беглецов настигли в селе Гуслицы и привезли сюда. На вопросы Кокорина, куда Боброва намерена была уехать, они отвечала, что не знает и ехала туда, куда вез ее брат.

Я простился с полицеймейстером и Кокориным и пригласил Анну Дмитриевну войти в мой кабинет. Увидев секретаря, она сказала:

— Здесь есть постороннее лицо, нельзя ли нам остаться вдвоем?

Секретарь по моему знаку вышел из комнаты. Затем, опустившись в кресло, она начала так:

— Я не по своей воле уезжала отсюда. Даю вам слово, что я исполняла только желание моего брата… Он думал меня этим спасти… Меня силой посадили в сани… Прошу вас только не подвергать моего брата ответственности.

— Будьте покойны.

— Но я должна сознаться, что под влиянием быстрой езды, свежего воздуха, при виде спокойных и веселых лиц, идущих по улицам… во мне явился страх потерять свободу. Я не хотела бежать, но была рада, что меня увозят! Этим я как бы очищалась перед своею совестью в том, что вновь покидаю Ичалова на произвол судьбы… И зачем я не бросилась под лошадей, зачем пожалела жизнь?..

— Бог остерег вас. Вы еще не выполнили своего долга, вы еще не договорили вчерашних слов ваших.

Она сделала нетерпеливое движение, точно упрекая себя за эту откровенность, и опустила глаза.

— Вспомните, что в ваших руках судьба невинного, — сказал я.

Она подняла голову, подумала немного и спросила:

— Чего вам от меня еще нужно? Вчера я все сказала.

— Вы сообщили только факт, суду нужны подробности; я попрошу вас рассказать теперь, каким образом совершено вами убийство?

Она снова опустила голову низко-низко и, перебирая руками складки своего платья, думала. Я не мог видеть ее лица, но догадывался, что нерешительность овладевала ею. Через минуту она посмотрела на меня пристально, подавила вздох и, повернув лицо в сторону, сказала:

— Я могла и оговорить себя… Чего вам от меня нужно? — вдруг вскрикнула она и впилась в меня блестящими глазами.

— Я исполнитель, Анна Дмитриевна, — сказал я мягко.

— Верховного правосудия?

— Да, правосудия.

— Но разве мало вашему правосудию того, в чем я созналась? Оно хочет подробностей, воспоминаний, оно хочет, чтобы я душу перед ним вывернула, чтобы я пережила вновь… Нет, не будет этого!.. У вас нет доказательств!

Я подошел к несгораемому шкафу, достал бритвы и положил их на стол.

— В этом футляре одна из бритв вашего брата, — сказал я, — в запечатанном свертке находится совершенно подобная бритва, составляющая с этой пару.

— Так что же?

— Этой бритвой зарезана Русланова.

— Почему же именно этой?

— На ней ее кровь. На ней волосы из ее брови.

— Как же вы докажете, что на бритве ее кровь?

— Это докажет врачебное ведомство.

— Как же оно узнает, чья это именно кровь? И почему из того, что на бритве кровь, можно заключить, что я убийца?

— Вот вам другое доказательство, — сказал я, показывая записку, отобранную у модистки Мазуриной.

— Я не знаю этой записки.

— Записка выпала из кармана вашего платья, которое переделывалось у Мазуриной после бала.

— Я где-то читала, что одного убийцу нашли по пуговице, оторвавшейся от его жилета. Вы, должно быть, уголовных романов начитались и подбираете всякий вздор. Я ничего больше не скажу вам.

Она замолчала и упорно стала смотреть в сторону.

— Я, конечно, не могу заставить вас говорить. Не угодно ли вам удостоверить вашей подписью, что вы отказываетесь дать показание?

— Не желаю.

Я вышел в переднюю и сделал распоряжение о том, чтобы ко мне немедленно доставили арестанта Ичалова. Появление его, казалось мне, должно дать другое направление показаниям Бобровой. Мы оба молчали. Она то вставала и подходила к окну, то садилась снова. Я раскрыл книгу и старался читать, по временам взглядывая на нее. Она раз поймала меня на этом и, усмехнувшись, сказала: «Какое интересное tête-a-tête[Беседа наедине (франц.).]!» Я промолчал. Прошло около получаса. Наконец раздался звонок, за ним послышались в передней шаги и тяжелые удары ружейными прикладами об пол. Двери широко растворились, и в кабинет вошел арестант в серой шинели. За арестантом вошли двое конвойных с ружьями.

Ичалов взглянул на Боброву.

— Боже мой! — глухо проговорила она и закрыла лицо руками.

— Угодно ли вам… — начал было я.

— Уведите его, ради Бога, — сказала она, не отрывая рук от лица, — я все скажу…

— Бог вам судья! — сказал Ичалов.

Я дал знак, чтобы арестанта вывели.

— Несчастный! И все это я наделала! — сказала она, открывая лицо и смотря на дверь, в которую вышел Ичалов. — Нет, довольно одной… Убить двух…

Она точно думала вслух, произнося эти слова. Прошло несколько минут, прежде чем она собралась с духом и сказала, что зарезала Елену и что письмо писано ее рукой. Она заговорила быстро, нервно, точно желала поскорее отделаться от допроса.

— Совершив преступление, я скрылась в уборной и вышла к убитой тогда, когда там собралась уже толпа народа; я думала избежать подозрения… но вида убитой я вынести не могла и лишилась чувств.

— Но как же вы ее зарезали? Каким образом вы не замарали кровью вашего платья?

— Она танцевала в зале, а я осталась в уборной, которая подле ее спальни. Несколько раз я выходила в коридор, чтобы посмотреть, не откроют ли окно, как это всегда делалось во время танцев для освежения воздуха. Наконец лакей открыл окно… Он меня не заметил… Я стояла за углом… Он ушел… В соседних комнатах никого не было. Я подошла к окну и кашлянула… это был условный знак… Ичалов по лестнице спустился с крыши, остановился против окна и подал мне письмо, которое у вас в руках. Взяв письмо, я сказала ему: «Подождите, только берегитесь, чтобы вас кто-нибудь не заметил», — и затем ушла в уборную…

— Вы хотели подкинуть это письмо Руслановой?

— Нет. Погодите. Это ужасно! Я стала ожидать прихода Елены… Скоро я услышала ее шаги. Она вошла в комнату, которая освещается стеклянной крышей Я прошла в коридор и стала между растворенным окном в сад и растворенным окном в эту комнату. Елена сидела спиной ко мне, на кушетке…

— Откуда вы знали, что она непременно придет в это время?

— Я перед вальсом сама попросила ее прийти в эту комнату под предлогом, что мне нужно передать ей тайну. Я просила ее прийти именно во время танцев.

— Как же она не заметила Ичалова?

— Он поднялся выше по лестнице.

— Ну-с?

— Я достала тогда бритву…

— Откуда?

— Из кармана. Я ее раскрыла и, протянув руку через окно, изо всей силы нанесла ей несколько ударов в лицо и в шею… Она вскрикнула. Я сорвала с головы ее диадему и, вместе с бритвой бросив ее за окно в сад, скрылась в уборной.