Жорж Сименон - Похороны месье Буве Страница 16

— Все, что вы нам расскажете.

— Вы наверняка слышали о моем отце, который основал прядильные фабрики Ламбло. — Она пожалела, что не захватила с собой семейный альбом, а то показала бы снимок Дезире Ламбло — мясистое лицо, казавшееся еще шире из-за бакенбардов, наглухо застегнутый редингот. — У него было только двое детей, мой брат и я. Он был человеком суровым, как все в те времена, во всяком случае среди крупных промышленников в Рубэ.

— Он, наверно, хотел бы, чтобы сын стал его преемником?

— О другой карьере и речи быть не могло. Думаю, что так до сих пор заведено и в Рубэ, и в Туркуене, и в Лилле, по крайней мере, среди фабрикантов трикотажа.

— У вас есть сыновья, мадам Лэр?

— Только дочери, к сожалению. Сейчас прядильнями руководит один из моих зятьев.

— Вы хорошо знали вашего брата?

— Так, как младшая сестра может знать старшего брата, то есть очень плохо. Я им восхищалась, во-первых, потому, что он был старше, во-вторых, потому, что я считала его очень красивым и самым умным. Наконец, в глубине души я принимала его сторону против моего отца.

— Они с отцом не ладили?

— Никогда друг друга не понимали.

— А вы?

— Отец был страшно черствым. Дома соблюдалась строгая дисциплина, как на фабрике. В двенадцать лет мне не разрешалось разговаривать за столом. А когда Гастон семнадцатилетним юношей хоть на минуту опаздывал к ужину, отец молча смотрел на него, и он, понимая, что означает этот взгляд, поднимался в свою комнату и ложился спать голодным.

— Где он учился?

— Он ходил в коллеж. Сначала был первым учеником в классе. Так требовал мой отец.

— Требовал?

— Да, и я тоже была обязана всегда быть первой ученицей. Гастон слушался, если не ошибаюсь, лет до шестнадцати. Потом вдруг скатился в списке на несколько мест, а в последнем классе остался на второй год и еле-еле сдал выпускные экзамены.

— У него были подружки?

— Да.

— Он держал вас в курсе своих любовных приключений?

— Да. Я была еще девчонкой, но он рассказывал мне обо всем. Он долго был влюблен в девушку, которая пела в каком-то кабаре в Лилле, рядом с вокзалом. Когда она уезжала в Париж, он решил ехать с ней и уже собрал вещи.

— Что ему помешало уехать?

— Мать вошла в комнату и увидела чемодан. Она ничего не сказала отцу, боялась его, как и мы, но Гастон обещал ей остаться.

— Ваш брат был резким, вспыльчивым?

— Напротив, когда они с отцом спорили — ибо, в конце концов, Гастон стал возражать ему, — то всегда, в отличие от отца, сохранял хладнокровие. Лучше всего я помню его улыбку, такой я больше ни у кого не видела, он улыбался только одной стороной лица, чуть вздергивая губу. Когда он так улыбался мне, я приходила в ярость и кричала ему, что он строит «мерзкие рожи».

— Он был к вам привязан?

— Не знаю. Ему еще в юности, казалось, хватало собственного общества, он жил в стороне от нас и вообще от всех. Он много читал, отец бросал в огонь его книги, а если ему случалось наткнуться на них, доходило до того, что Гастон прятал их у меня в спальне.

— Вы сказали, что он был с вами откровенен?

— Я сказала, что он рассказывал мне о своих приключениях. Правда, я думаю, он делал это не столько для меня, сколько для себя самого, отрабатывал свой образ.

Вот что было странно: уже несколько минут легкая спокойная улыбка светилась на лицах троих собеседников. Или улыбка двоих мужчин была лишь отражением улыбки старой дамы? Окна были все так же распахнуты. Но все трое витали мысленно далеко от душного Парижа, в другом времени и другом пространстве.

Перед их глазами словно ожил старый каменный дом, похожий на крепость, внутренний дворик школы, узенькие улочки в зимние вечера.

— Что вы имеете в виду под «образом»?

— Я могу ошибаться… — Она взглянула на них, немного конфузясь. — Думаю… Так в определенном возрасте бывает со всяким. Мы все испытываем потребность примерить на себя какой-то образ, выбрать его окончательно… Вот когда я была в монастыре… — Стыдливость не дала ей договорить. — Ну, вы понимаете, что я хочу сказать. В те годы он перепробовал несколько таких образов. Одно время очень заботился о том, чтобы выглядеть элегантно, напускал на себя вид пресыщенного интеллектуала.

— В каком возрасте?

— В пятнадцать лет. Потом, помню, он принялся читать русские романы и перестал чистить ногти, отрастил волосы и с ненавистью посматривал на отца.

— У него были друзья?

— Близких не было. И долго он ни с кем не дружил. Мама как-то пыталась собирать в доме его товарищей, но, когда спрашивала его, кого пригласить, он отвечал: «Никого!» А если был не в духе, добавлял: «Жалкие червяки!» или: «Марионетки!»

— Какие планы у него были на будущее?

— Всякие.

— То есть?

— Он хотел быть всем, ни к чему особенно не стремясь. Одно было ясно: он не испытывал ни малейшего желания заниматься прядильным делом и говорил об отце: «Раб! Его счастье, что сам он этого не знает!»

— Когда вы с ним расстались?

— Он уехал в Париж продолжать обучение. Отец потребовал, чтобы он прошел курс юридических наук, прежде чем начнет обучаться прядильному делу.

— Отец посылал ему много денег?

— Очень мало. Сперва Гастон приезжал в Рубэ каждую субботу, как требовал отец. Потом реже, и тут пошли скандалы.

— Ваш брат изменился?

— Мне трудно судить. Я стала девушкой и жила в ином кругу, который Гастона не интересовал. Он больше ни о чем мне не рассказывал, едва откликался на мои расспросы, разговаривал со мной покровительственным тоном и звал «малышкой». Иногда бывал мрачен, я называла это «анархическим настроением»; другой раз, напротив, делался ребячливым и развлекал меня всякими шутками.

— А каковы были его отношения с отцом?

— Полагаю, все сказанное здесь не предназначено для огласки? У меня еще, представьте себе, сохранилось чувство семейной чести. Последнее время Гастон называл отца «старым лицемером». Наверное, он что-то узнал о нем, но никому не рассказывал, разве что делал иной раз неясные намеки. Вероятно, в жизни отца была какая-то тайна, может быть, любовное приключение. В наших краях говорили позже, что у него якобы была связь с одной довольно известной особой в Лилле. Как бы там ни было, но отец утратил свое высокомерие и даже опускал глаза перед сыном.

Простите за эти неинтересные подробности. Те годы не были радостными для нас, я думаю, так бывает в большинстве семей. Все хорошее в жизни остается в том времени, когда дети еще маленькие, а как они вырастают, все начинает рассыпаться. Может быть, именно поэтому я так редко вижусь со своими детьми и внуками. Старость и молодость не следует перемешивать.

Мама стала болеть. Один из дядей, который жил в том же городе, вдруг запил, и о нем заговорили как о позоре семьи Ламбло. Гастон отсутствовал все чаше и чаще, а когда появлялся, с ним было ужасно трудно, так что все ждали, когда же он наконец уедет. И в один прекрасный день он и вправду уехал, ничего не сказав.

— То есть?

— Исчез. От него больше не было никаких известий. Отец послал своего счетовода в Париж, чтобы хоть что-то разузнать, но тому не удалось найти никаких следов Гастона. Его последний адрес был в отеле на улице Принца, где он жил с какой-то девушкой, имя которой я забыла.

— А эта девушка?

— Тоже исчезла. Быть может, у вас в архивах сохранились следы тогдашних поисков. Ведь отец и сам приезжал в Париж. Вопреки нашему с мамой ожиданию, он вовсе не разгневался и с каждым днем, почти с каждым часом, все больше впадал в уныние.

Первое, о чем мы подумали, что Гастон уплыл по морю, и искали его во всех портах.

На факультете права мы узнали, что он уже год не посещал занятий и потерял связь со всеми товарищами.

— Значит, вы ничего не знаете о том, что он делал в Париже в тот последний год?

— Ничего. Я была тогда невестой и занималась своими делами. Больше всего меня поразило то, как был сломлен отец. Он продолжал жить, как жил всегда, строго следуя распорядку, им самим раз навсегда заведенному, но выглядел, как тень. Хотя делал те же дела, говорил те же слова. Позже мы узнали от его счетовода, что он велел разослать в газеты, причем не только французские, но и зарубежные, такое объявление:

«Гастону Л. — Вернись. — Ни малейшего упрека. — Гарантирую полную свободу. — Дезире».

Всегда думали, что мать, которой уже давно болела, умрет первой. Еще до моего рождения у нее было хрупкое здоровье. А она дожила до девяноста одного года, мэтр Гишар еще застал ее, она умерла в моей парижской квартире на площади Вогезов.

Отец же внезапно умер через полтора года после бегства Гастона, и дела на фабриках пошли из рук вон плохо, пока дело не возглавил мой муж.

— Если я правильно понял, последний раз ваш брат приезжал в Рубэ…