Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже Страница 16

Когда он снова увидел кирпичные развалины психбольницы, его покинуло всякое вдохновение, необходимое для поддержания разговора, — оно и так-то дышало на ладан. Говорун — это точно не про него. Не всем же быть как Симон Краус.

Они расстались в молчании у пыльного портика ворот под рокот уже заведенного мотора «мерседеса». Наступила ночь.

Глядя, как она идет через огород в наброшенной на плечи куртке вроде тех, которые наверняка носил Дэви Крокетт[50], он вдруг спросил себя, а даст ли она ему шанс. Ну конечно, ему с его прошлым в СА, полуприкрытым правым глазом и группой крови, вытатуированной под мышкой, как раз по силам покорить одну из самых богатых наследниц Берлина.

14

Прежде чем войти в главное здание психбольницы, Минна бросила взгляд на часы. Почти восемь. Пациенты уже поужинали и готовятся отойти ко сну. У нее был выбор: заняться бумагами, которые ей безостановочно присылали нацисты, или предаться грезам в огороде, попивая коньяк. Она сунула руку в карман куртки, достала фляжку и сделала первый глоток. Она всегда умела принимать быстрые решения.

Повернув обратно, она устроилась в своем любимом садовом кресле — деревянной тачке, брошенной здесь много лет назад. Именно тут она предпочитала пить и курить, погружаясь в свои мысли.

Ей никак не удавалось составить представление о Бивене. Он, без сомнения, был не таким тупым, каким выглядел, и, без сомнения, настолько жестоким, насколько внушал весь его вид. Ее трогало то, что он не забывал переодеться в штатское, появляясь в Брангбо, — она знала, что он это делает, чтобы не вызывать у нее аллергической реакции. А еще ей нравился его прикрытый глаз, как трещина в броне, и его стрижка, похожая на прическу Адольфа Гитлера — тьфу, — но у Бивена она выглядела скорее по-детски.

Никогда она не стала бы спать с таким бугаем. Ее период нимфомании давно закончился, и она больше не испытывала неуместных порывов. Однако приходилось признать, что она иногда думала об этом гиганте, перед тем как заснуть, о его обнаженном теле, о тяжелых бычьих яйцах…

Она сделала еще один длинный глоток и посмотрела на строения в форме буквы U, замыкающие пространство сада. Приняв этот пост, она дала волю непозволительному энтузиазму. Она спасет клинику, она все здесь переменит… Четыре года спустя переменилась она сама. Стала циничной, разочарованной алкоголичкой.

Для Брангбо сделать ничего невозможно, и нацисты напрасно на нее наседают. Институт закроется сам по себе, исчерпав личный состав. Пациенты мрут как мухи, и часто их уносит голод. Когда она заговаривала о проблемах со снабжением, все думали, что она имеет в виду медикаменты, а речь шла просто-напросто о еде…

Иногда она вспоминала о своих иллюзиях во время учебы на факультете. Безумие казалось открытым окном в сферы искусства, рассудка, воображения. Для нее душевные болезни представали в образах Роберта Шумана, Ги де Мопассана, Винсента Ван Гога, Фридриха Ницше… Она будет спасать гениев (ну и других тоже) и сделает внятной речь безумия…

Никто не объяснил ей, что профессия психиатра сродни ремеслу тюремщика. В Германии душевнобольных держали взаперти, и никакого лечения им не полагалось — так понималась защита общества от опасных аномальных явлений. И ничем нельзя было помочь этим бедолагам, пребывающим в плену своего бреда, а уж тем более в Брангбо, где свирепствовали диарея, голод и всевозможные болезни, не имевшие ничего общего с душевными расстройствами.

Новый глоток. Господи, как она дошла до такого? Она, дочь миллионеров-коммунистов, что само по себе звучит как анекдот. Но анекдот этим не исчерпывался, если учесть, что ее родители-ленинцы бежали с младшим братом в Америку, этот Вавилон капитализма.

Минна осталась, причем в ее ощущении эмоциональной заброшенности мало что изменилось. Родители мечтали о светлом будущем для всех, но никогда не целовали собственную дочь. Они оплакивали нищету в мире, но не помнили, когда у Минны день рождения. Счастье для них было исключительно глобальным понятием. Тем временем Минна выросла с нянями, которые ее обожали и душили этим обожанием, как бархатными подушками. Рождение брата многими годами позже ничем не помогло: теперь родители если и обращали на кого внимание, то на младшего. Тем лучше для него.

Все совершенно ошибочно предполагали, что у нее денег куры не клюют. Некоторые даже намекали, что неплохо бы ей вложиться в институт в качестве благотворителя. Но все они ошибались: родители отбыли, не оставив ей ключи от сейфа. Они просто вручили доверенность дворецкому виллы, чтобы тот приглядывал за Минной. В очередной раз они отнеслись к ней как к двенадцатилетнему подростку.

Надо заметить, что она собирала коллекцию. За оскорбительные письма Маттиасу Герингу, кузену знаменитого сподвижника Гитлера и директору берлинского Института психиатрии, или же Герберту Линдену, отвечающему в Министерстве внутренних дел рейха за государственные психиатрические лечебницы, ее должны были уже давно отправить в концлагерь. Но всякий раз «дядя Герхард», старший брат отца, тот, кого прозвали «асфальтовым королем», прекращал любое преследование.

Ее лишили даже этого опереточного мятежа…

Что ей оставалось в подобных обстоятельствах? Коньяк и Брангбо. С алкоголем проблем не было: Эдуард, дворецкий, безотказно снабжал ее. Что касается клиники, там обреталось около ста пятидесяти пациентов, дюжина санитаров, двадцать монахинь и несколько служащих, в каждом из которых Минна видела шпиона СС. Этот маленький мирок кое-как перебивался, получая время от времени продовольствие, а то и медикаменты.

Если быть честным, главным образом аптеку опустошала она сама. Эфир, хлороформ, опиум, кокаин, морфин… все какое-то разнообразие по сравнению с коньяком «Хеннесси».

Позади раздались шаги. По тяжелой поступи она узнала Альберта, этого жирного монстра, который, кажется, и спал в своем халате. Она обернулась: действительно он. Нацист, полудебил, но надежный. Она несколько раз переспала с ним.

— Их доставили.

— Сколько?

— На глаз несколько тысяч.

— Яйца тоже?

— Да.

— Чем ты расплатился?

— Оставшимся морфином.

Минна выкинула окурок, убрала фляжку и выбралась из тачки, где обычно пускала корни.

Ее снова ждала работа.

15

Она направилась к зданию в глубине. Правое называли Schlangengrube, «змеиный ров» — большое замкнутое пространство, где больных содержали всех вместе. Оно вполне заслуживало свое наименование.

Слева располагалось крыло отдельных палат, которое можно было бы назвать тюрьмой или застенком, раз уж туда засаживали на долгие годы, оставляя заключенных вариться в собственном бреду и гадить в ведро.

Но на взгляд Минны, настоящим кошмаром был центральный корпус, то есть лечебный. В сущности, «ее» корпус, который немногим отличался от камеры пыток.

Список проводимых в