Екатерина Островская - Сверх отпущенного срока Страница 17

— Жалко, что ты олигарх. Говорить с тобой можно, только ты все равно не поймешь.

— Чего я не пойму? — заинтересовался Алексей.

— А то, что деньги не главное на свете. Да ты и сам прежде это знал. Помнишь, в девяносто первом после сборов офицерских я предложил тебе на охоту поехать со мной, и ты ведь сразу согласился, даже домой заезжать не стал. Почитай, весь сентябрь мы с тобой в избушке дырявой просидели. Тогда у тебя такого дворца, как этот, не было, да и не нужен он был тебе.

— Не помню, — произнес Дальский.

И это вдруг обидело Махортова.

— Сказал бы я тебе… — вздохнул бывший прапорщик.

Он поднялся, хотел уже выйти, но посмотрел на предплечье Дальского.

— Хм, шрам у тебя вроде поменьше стал.

Алексей вздрогнул и прикрыл старую рану ладонью. Откуда Махортов мог знать о его шраме, про который он сам совсем забыл? Неужели и у Потапова такой же? Но этого совсем не может быть!

— Да ты не стесняйся, — негромко произнес Степан Григорьевич, — все мы в жизни глупости делаем.

— И какую же глупость я совершил?

— Не помнишь? — удивился Махортов. — В самом деле не помнишь?

Дальский покачал головой.

— Во, как! — продолжал удивляться Степан Григорьевич. — Ладно, у меня-то с памятью кранты, но чтобы и у тебя… Только я, наоборот, помню все, что раньше было, а что потом — как отрезало. Я даже в психушке лежал… Ну, да ты знаешь. Тебя ведь тоже упечь хотели, но начальство на это дело глаза закрыло, опасаясь дознания и оргвыводов. А то что выходило: прибыл студент в часть, чтобы застрелиться? На допросе я твердо заявил: ты автомат разряжал, и выстрел самопроизвольный случился. Но если бы я ногой автомат не выбил, не сидели бы мы с тобой здесь сейчас…

— Я застрелиться хотел? — изумился теперь Дальский. У него не укладывалось в голове, что человек, у которого нынче есть все, о чем другие и мечтать не могут, когда-то хотел свести счеты с жизнью.

— Ну, — спокойно отозвался Махортов, кажется, не сомневаясь, что у кого-то может быть такая короткая память. — Все твои друзья-студенты пошли в оружейку автоматы сдавать, а ты в курилку. Сел на скамью, «АК» на землю поставил, согнулся и грудью на ствол лег. Как я успел подскочить? Одна пуля руку тебе зацепила, а вторая в стену казармы попала.

— Кажется, вспомнил, — соврал Алексей. — Только вот зачем?

— Так ты от Светланы, на которой еще женат не был, письмо получил. Уж чего она там понаписала…

— Ах, да, — хлопнул себя по лбу Дальский, которому не хотелось узнавать то, что ему знать не положено, — теперь вспомнил. Ну и дурак же я тогда был!

Сказал и понял, насколько наигранными были его жест и слова. Да и вряд ли стоит называть дураком того, кто умнее тебя в десять раз, а богаче в миллион.

Больше о живописи они не разговаривали. И вообще Алексею больше не довелось вот так по душам беседовать со Степаном Григорьевичем. Еще до обеда прибыл посланный за Дальским вертолет, в который погрузили упакованную в фанерные листы ту самую картину.

Перед отлетом Алексей пообедал в одиночестве. Кислые щи были с белыми грибами и с мясом дичи — может быть, рябчиков или каких-нибудь куликов, — он вкушал не спеша, осознавая, что ему не очень-то хочется покидать этот дом. Что ждет впереди — неизвестно, а здесь безопасно и тихо. К тому же получать бешеные деньги за отдых на природе все же приятнее, чем всенародно изображать того, кем никогда не станешь.

Ему помогли взойти в винтокрылую машину, телохранители разместились рядом, прикрывая Дальского, одетого в потаповский пуховик. Махортов и Люба помахали руками с земли. И ведь никто не усомнился в том, что рядом с ними актер, а не всемирно известный финансовый воротила.

Глава 2

— Сложно не вам, а мне, — произнес Потапов, разглядывая Дальского. — Вся моя жизнь на виду, а появляться в двух местах одновременно пока никто не научился. Если я выступаю на конференции в Давосе, следовательно, не могу через пару часов сидеть в царской ложе Большого театра.

— Каждый мой шаг под контролем, — напомнил Алексей. — Да я и сам не стремлюсь лишний раз… высовываться на всеобщее обозрение.

В последней фразе он запнулся, потому что хотел сказать «попадать под прицел», но в последний момент передумал. Перед ним сидел живой Потапов, которому тоже хотелось пожить как можно дольше. Дальский смотрел на него и поражался сходству, о котором еще совсем недавно даже не подозревал. А теперь как будто смотрел на себя самого, сидевшего в кресле напротив, и гасил в себе желание повторять все движения своего отражения, понимая при этом, что отражение-то, наоборот, — он сам. Пожалуй, единственное, что отличало их друг от друга, — полоска телесного цвета пластыря на переносице олигарха.

— Эта горбинка на носу мне никогда не нравилась, — усмехнулся Потапов, заметив взгляд Алексея. — Она, кстати, не врожденная, а приобретенная. Лет в пятнадцать я решил заниматься восточными единоборствами, так и месяца не прошло, как мой же приятель чуть было мне нос на сторону не свернул. Хирурги, конечно, постарались тогда, но его форма слегка изменилась.

— Приятель тот живой еще? — усмехнулся Дальский.

Максим Михайлович своеобразно отреагировал на шутку — прищурился и устремил тяжелый взгляд на свое развеселившееся отражение. Пауза грозила затянуться, и Алексей перевел разговор на другое:

— Мне картина в вашей карельской спальне понравилась. Неужели в самом деле работа Налбандяна?

Потапов продолжал щуриться даже после того, как кивнул. И только потом объяснил:

— Пятнадцать лет назад я приобрел бывший санаторий ЦК КПСС в Красной Поляне. Картина оттуда. Вряд ли бы в резиденции партийной верхушки висела подделка. И потом, Налбандян не Караваджо, так что зачем кому-то под него подделываться. Кстати, пару недель назад в каталоге Сотбис среди выставленных на аукцион произведений советской живописи я увидел почти такую же картину. Позвонил агенту, и тот на торгах взял ее почти даром. А заодно приобрел небольшой этюд Нестерова и пару работ Филонова. Но за них пришлось заплатить прилично.

— Сколько?

— Чуть менее миллиона евро за все. Но это сейчас реальная цена.

— Вложение капиталов? — продолжал интересоваться Дальский.

— Нет, просто пристрастие. На том же аукционе один московский банк, у которого, кстати, вот-вот изымут лицензию, приобрел очередной черный квадрат Малевича. Вот банкиры действительно думают, будто вложились во что-то. А на самом деле вляпались.

— У вас, Максим Михайлович, одинаковый вкус с Махортовым, — опять попытался пошутить Алексей.

На этот раз Потапов улыбнулся.

— Я подарил Степану несколько альбомов по искусству. Он не только прочитал их от корки до корки, но и внимательно изучил репродукции.

— Вы сказали, что купили почти такую же картину. Она тоже посвящена вождям революции?

— Ну да. Сюжет такой: Сталин и Ленин в Горках слушают «Интернационал». Умирающий Ленин лежит в постели, Сталин рядом на стуле, но привстал, смотрит в окно, одновременно помогая немощному Ильичу оторвать голову от подушки и тоже глянуть за окошко, чтобы понять, что происходит в мире. А там, на фоне голубых горок, освобожденные революцией крестьяне, уставшие от гнета и нищеты, в рваных зипунах, строем, держа на плечах косы, топоры и грабли, громко распевая, видимо, именно «Интернационал», выходят на большую дорогу, чтобы поскорее дойти до светлого будущего. Ленин почему-то лежит, прикрытый одеялом, в костюме и при галстуке в горошек, а Сталин, как и положено вождю, в мундире, со Звездой Героя Советского Союза на груди. И все это при великолепном качестве исполнения. Чувствуется не только талант автора, но и академическая школа. Имя художника мне наверняка не известно, но уровень его мастерства не ниже, чем у Бродского или Иогансона.

— Тоже работа Налбандяна?

— Меня уверяют, что так и есть. Но кто бы ни был автором, это человек величайшего остроумия и смелости. Обе работы повешу в своем подмосковном доме. Может, даже в одной комнате с работой Шагала, который, будучи в родном Витебске комиссаром по делам искусств, всеми средствами боролся с академической живописью, пытаясь создать новое революционное искусство. На его холсте изображена еврейская свадьба: невеста толстая, жених — худ, скрипач, как водится, под потолком летает, в дверях стоит русский сосед в надежде, что ему поднесут стаканчик, а за окнами серая народная масса с красными транспарантами…

Олигарх говорил о живописи, о картинах, которые приобретал на крупных аукционах, но Дальский слушал вполуха, — почему-то ему вдруг вспомнился Вадим Карнович, у которого тоже было пристрастие к изобразительному искусству. Тот посещал все выставки, а потом, сидя за столом, делился впечатлениями. Прямо вот так порой бывало — сдирал кожу с вяленого леща и рассказывал, не забывая внимательно наблюдать, сколько пива в его кружку наливает друг Алексей…