Барбара Вайн - Пятьдесят оттенков темноты Страница 17

Разумеется, никто не ждал от Фрэнсиса, что он будет мыть или вытирать посуду, заправлять постель или делать что-либо по дому. Мы вернулись в гостиную, и я думала, что увижу Фрэнсиса там же, где мы его оставили, — в кресле, с томиком «Унесенных ветром» в руках. Реакция Веры на его отсутствие была очень бурной (сегодня мы назвали бы ее несоразмерной). Лицо у нее побагровело.

— Видишь — он опять за свое!

— Дорогая, еще только без десяти семь. — Я заметила, что Иден все чаще называла Веру «дорогая».

— Он пользуется нашим отсутствием.

Этот обмен репликами озадачил меня. Фрэнсис свободен, а время еще не позднее. Почему он не может прогуляться по деревне, если хочет?

Какое-то время о нем не вспоминали. Вера с Иден были похожи на викторианских дам за «работой». Свободное время они проводили за столом лицом друг к другу или в креслах по обе стороны камина, шили, вязали крючком или вышивали. Вид Иден с замысловатой прической и ярким макияжем никак не соответствовал занятию девочки-паиньки, украшающей мережкой края носового платка. Но для меня все, что она делала, казалось достойным восхищения и подражания, и когда Иден нашла мне вязальный крючок и моток шерсти и поручила «делать квадратики», из которых потом сошьют одеяло, я с радостью согласилась. Вера вышивала узор для каминного экрана: дама в шляпке и кринолине, с корзинкой в руке. В тридцатые годы дамы в кринолине были очень популярным сюжетом для рукоделия, и в «Лорел Коттедж» они встречались на каждом шагу — на подушках, стеганых чехольчиках для чайника, конвертах для ночных рубашек.

Я предпочла бы погулять в саду или в поле, но боялась выйти, помня о реакции Веры на исчезновение Фрэнсиса. Кроме того, мне доставляло удовольствие сидеть со взрослыми, занимаясь одним с ними делом и принимая помощь от великодушной Иден, которая направляла мои неловкие руки, следила за тем, чтобы петли ложились ровно, и наконец, когда квадрат был закончен, заметила:

— Совсем неплохо для начинающей!

Вера отложила вышивку и принялась за письмо. Взглянув на него украдкой, я увидела, что оно адресовано мужу, поскольку начиналось со слов: «Дорогой Джерри». Где находился Джеральд, Вера не знала — если не было возможности намеками, чтобы не придрался цензор, более точно указать место, Джеральд обычно сообщал, что «на территории Англии». Время приближалось к восьми, и я начала следующий квадрат, но, как выяснилось, недооценила Иден, которая услышала звон церковных колоколов за минуту до того, как стрелки на часах в гостиной показали восемь. Она воткнула иголку в платок, сложила его, бросила на ручку кресла, сверху прижала острыми ножницами, точно по центру, встала и улыбнулась мне.

— Ну, маленькая племянница, ты будешь спать в моей комнате, и я должна показать тебе, где это.

Разочарованная, я пошла за ней к двери; некоторым утешением мне служил тот факт, что мы будем делить одну спальню. Однако Вера вдруг вскочила и бросилась наверх. Я слышала, как она перебегает из комнаты в комнату, хлопая дверьми. Иден замешкалась. Она не смотрела на меня. Затем открыла дверь, и мы вышли, остановившись у подножья лестницы. Вера сбежала по ступенькам; лицо ее было красным, глаза и рот выдавали едва сдерживаемый гнев.

— Его нет в доме! Я говорила тебе, он опять за свое.

Она распахнула парадную дверь и побежала к калитке, перегнулась через нее, и, повернувшись влево, позвала:

— Фрэнсис, Фрэнсис!

Потом повернулась направо и повторила:

— Фрэнсис, Фрэнсис…

Мы пошли в комнату Иден. Голос Веры, звавшей сына, доносился сначала спереди дома, затем сзади. Дверь спальни Фрэнсиса была закрыта, и Иден открыла ее и заглянула внутрь — естественно, там никого не было. Я ничего не спрашивала, а она не объясняла. Ее спальня была очень чистой и аккуратной: вышитые салфетки, на которых лежала щетка для волос и стояли разнообразные кувшины и вазочки, преобладание розовых тонов, картины на стенах, в том числе цветной снимок статуи Питера Пэна в Кенсингтонском саду. Кровати стояли не параллельно, а под углом друг к другу, настолько далеко, насколько позволяли размеры комнаты. К своему огромному облегчению, часов я не обнаружила.

Мой чемодан был уже здесь и ждал, пока его распакуют. Иден объяснила, что я должна повесить свои вещи в выделенную для меня секцию шкафа и могу занять второй ящик комода.

С лестницы послышались громкие шаги Веры. Она распахнула дверь. Детей смущают признаки сильных чувств у взрослых, а Вера в тот момент явно находилась под воздействием сильных чувств: лицо пунцовое и залито слезами, губы шевелятся, тело напряжено, словно пружина, пальцы сжаты в кулаки. Иден подошла к ней и взяла за локоть.

— Зачем ты доводишь себя до такого состояния, дорогая?

— Он делает это специально!

— Ну разумеется. Ты не должна обращать внимания.

Иден вспомнила обо мне; я смущенно ждала, недоумевая, что могло стать причиной подобных страданий, таких глубоких и бурных, на грани истерики.

— Спокойной ночи, Фейт, дорогая. Я не стану тебя беспокоить, когда вернусь. Разденусь в темноте.

Она закрыла дверь; я осталась в спальне, а Вера с ее загадочными страданиями — в коридоре. Распаковывая чемодан, я размышляла, не думает ли она, что Фрэнсис сбежал или похищен. Может, нужно вызвать полицию? Может, передо мной разворачивается первый акт какой-то ужасной семейной трагедии? Выйдя из ванной, я увидела, что дверь в спальню Фрэнсиса открыта, постель разложена — Вера расстилала все постели после чая, снимая и складывая стеганые покрывала, — а комната пуста. На камине громко тикали часы. Внизу плакала Вера. Я легла в кровать, сбитая с толку этой загадкой и уверенная, что совсем скоро дом наводнят полицейские, соседи, эксперты. Кто-то осторожно поднимался по лестнице; я не сомневалась, что это Иден, и притворилась спящей. Но в ближайшие полчаса Иден не появилась, а когда появилась, вместе с Верой, то они так шумели, что все равно разбудили бы меня.

— Он здесь! Посмотри на него. И дверь распахнута. Должно быть, он незаметно прокрался у нас за спиной. Я готова его убить!

— Дорогая, ты не должна так расстраиваться.

Любопытство пересилило. Я открыла дверь и замерла на пороге. В первый момент Вера меня не заметила. Дверь в спальню Фрэнсиса по-прежнему была распахнута; часы тикали с громким металлическим лязгом, способным прервать самый глубокий сон, но Фрэнсис не просыпался. Он лежал на кровати, наполовину прикрытый одеялом; дыхание его было ровным и глубоким.

— Я готова его убить, — повторила Вера.

— Чем сильнее ты расстраиваешься, тем больше поощряешь его.

Вера заметила меня.

— Почему ты не в кровати?

Я объяснила, что мне нужен стакан воды.

— Ты ей принесешь, Иден?

— Я сама могу.

— Да, и забудешь закрыть кран. Не знаю, где ты научилась пить воду по ночам. Твой отец, я и Иден так себя не вели, когда были детьми. Не понимаю, почему тебе это позволяют.

Не имея возможности излить свой гнев на спящего Фрэнсиса, Вера обрушилась на меня, но я, конечно, этого не понимала. Не знала я — хотя совсем скоро выяснила — и того факта, что проделки Фрэнсиса повторялись каждый вечер и были частью жестокого и преднамеренного издевательства над матерью, которое не прекращалось с самого начала каникул. Эта часть заключалась в том, что ежедневно в семь часов вечера он исчезал — вероятно, изначально для того, чтобы избежать унижения, когда его отправляли спать, — и прятался неподалеку, слушая громкие проявления ярости и страданий Веры, которые она была не в силах скрыть или подавить, а затем, когда Вера начинала всхлипывать в объятиях Иден, незаметно прокрадывался по лестнице, ложился в постель и оставлял дверь открытой, словно демонстрируя себя и заявляя: «Смотрите, вот я. К чему весь этот шум?» Вера никак не могла привыкнуть или последовать совету Иден и не обращать внимания на выходки Фрэнсиса. Каждый день разыгрывалась одна и та же истерическая сцена, заканчивавшаяся тем, что они обе стояли на пороге спальни Фрэнсиса, с удивлением глядя на него, словно придворные у опочивальни какого-то французского короля.

Зачем он это делал? Что заставляло его так радоваться, когда он видел и слышал бессильный гнев Веры? И ведь это была лишь одна из его многочисленных провокаций — например, Фрэнсис буквально исполнял ее требование, что левой рукой едят, а правой пьют, и держал и вилку, и нож в левой руке. Еще у него были «красные» и «желтые» дни, когда он во время всех трех трапез соглашался есть только продукты красного или желтого цвета; в последнем случае такие блюда, как ватрушки с лимонным кремом, шафрановый пирог или сваренное вкрутую яйцо, подвергались тщательному анализу, вслед за чем выносился вердикт, достаточно ли они желтые. Слишком утонченный и оригинальный, чтобы опускаться до таких распространенных розыгрышей, как соль в сахарнице или связанные простыня и пододеяльник, мешающие вытянуться во весь рост, Фрэнсис предпочитал что-нибудь эксцентричное, прекрасно сознавая, как это раздражает Веру. Однажды, жарким августовским днем он превратил в саду все синие цветы в зеленые, аккуратно наклоняя их головки и погружая в кувшин, на дно которого налил полдюйма нашатырного спирта. Утром «Дейли телеграф» могла прийти с вопросами к кроссворду, но без самого кроссворда. Вера несколько недель жаловалась владельцу газетного киоска, бранилась с мальчишкой-разносчиком, пока не обнаружила, что виноват Фрэнсис. Он был готов на все, чтобы привести в исполнение свои коварные замыслы, и ему ничего не стоило встать в шесть утра, подобрать газету, как только она проскальзывала за дверь, и вырезать кроссворд.