Патриция Хайсмит - Нисхождение Страница 17

А если взять его, думал Ингхэм, твердо стоящего на собственных ногах, то к чему он пришел? К меланхолии.

Джон Кастлвуд был также одержим своими иллюзиями, поскольку что может означать выражение «находиться в состоянии любви»? Если оно взаимно, то это счастье. Если же нет, то трагедия. Как бы там ни было, у Джона были иллюзии, а потом, к несчастью, он — раз… и покончил с собой. Несмотря на все свое сочувствие, Ина, должно быть, сказала ему наконец решительное «нет».

Глава 8

На следующее утро Ингхэм сделал над собой героическое усилие и написал две страницы романа. Он испытывал большое удовлетворение от того, что снова вернулся в рабочее состояние. Потом, прервавшись, он написал письмо Ине.

«5 июля 19…

Дорогая Ина!

Большое спасибо тебе за письмо, которое наконец пришло вчера. Для спокойного здесь Четвертого июля[10] оно явилось громом среди ясного дня. Согласен, тут многое требует объяснения, хотя, возможно, я ничего не понимаю в самоубийствах, по крайней мере — в самоубийстве Джона, поскольку я никогда не знал его достаточно хорошо, а теперь думаю, что не знал вовсе. Чем он, кроме тебя, мог быть до такой степени расстроен? Должен признать, меня крайне раздосадовало то обстоятельство, что для сведения счетов с жизнью он выбрал именно мою квартиру. Могу ли я поинтересоваться, не боясь показаться слишком циничным и бесчувственным, не сильно ли он все там испортил? До настоящего времени эта квартира мне очень нравилась.

Я был бы тебе весьма признателен, если бы ты объяснила свои чувства к Джону немного подробнее. Что понимать под твоим «я испытывала к нему симпатию»? Как бы там ни было, но, похоже, Джону это не принесло счастья. Может, он тебе нравился или ты даже любила его? Может, и сейчас продолжаешь любить? Конечно, я верю, если только не заблуждаюсь решительным образом, что ты ничем не обнадеживала его (как ты пишешь), иначе зачем ему кончать жизнь самоубийством? Чего я на самом деле никак не могу понять, любимая, — почему ты так долго молчала. Если бы ты знала, каково мне здесь, без единого друга, с которым можно было бы поговорить по душам, в сумасшедшей жаре, при которой невозможно работать, за исключением раннего утра или позднего вечера, почти месяц без письма от девушки, которую я люблю. Так что этот месяц был для меня не из самых приятных. Почему ты не объяснила, чем ты была расстроена так сильно, что не писала мне почти целый месяц, а потом — лишь скупая записка, и только затем, через несколько дней, — твое письмо. Я люблю тебя, и ты мне очень нужна. А сейчас еще больше, чем когда-либо.

Думаю, попытаюсь задержаться здесь еще на недельку. Мне просто необходимо все обдумать и переварить, иначе я буду чувствовать себя не в своей тарелке, как это происходит со мной сейчас. Однако работа (над моей книгой) продвигается довольно неплохо, и мне хотелось бы поездить по Тунису, хотя, как мне говорили, в августе жара здесь адская. Письмо я отправлю срочной почтой. Пожалуйста, ответь мне сразу же. Надеюсь, любимая, сейчас ты уже успокоилась. Как бы мне хотелось, чтобы ты была со мной здесь, дорогая, в моем уютном жилище, где мы могли бы с тобой поговорить по душам — и не только поговорить.

Безмерно любящий тебя

Говард».

В течение нескольких следующих дней Мокта не принес ему никаких известий об украденных вещах, и Ингхэм решил на все это плюнуть. Страна довольно большая, его пропавшие вещи растворились в ней бесследно и навсегда. Однако с течением времени Ингхэма все больше огорчала утрата подаренной Лоттой булавки для галстука, которую он никогда не носил, и дедовских запонок. Его бесила сама мысль, насколько ничтожную выгоду мог получить за них вор по сравнению с тем, что они значили для него. Он не давал волю своим чувствам, что лишь усиливало горечь (как это иногда усиливает радость), однако он не мог не осознавать того, что творилось у него внутри. И всякий раз, завидев старого араба в отвратительных шароварах, который стянул его пиджак из машины и который вполне мог ограбить его бунгало, Ингхэм едва сдерживался, чтобы не дать ему пинка под зад. Но теперь, заметив Ингхэма в Хаммамете, араб боком, словно краб, уползал в ближайшую аллею или переулок. Было бы справедливо как следует пнуть его, думал Ингхэм, и если бы вдруг рядом появился бы полицейский, — а в Хаммамете иногда попадались полицейские в коричневых рубашках и брюках, — он всегда мог бы с чистой совестью утверждать, что застал Абдуллу на месте преступления в ночь с 30 июня на 1 июля. Ингхэм так хорошо запомнил эту дату, потому что именно в эту ночь он наткнулся на труп, о котором не пожелал сообщить в полицию. Он не хотел оказаться втянутым в расследование, а кроме того, заранее знал, что всем на это плевать.

Как-то вечером, ужиная с Адамсом у Мелика, Ингхэм упомянул о случившейся несколько дней назад краже.

— Уверен, что это кто-то из прислуги, и даже знаю, какой из парней именно, — заявил Адамс.

— И какой же?

— Низенький, черноволосый.

Все, кроме Мокты и Хассима, были низенькими и черноволосыми.

— Тот, которого зовут Хаммед. У него постоянно открыт рот. — И НОЖ продемонстрировал, как именно, став при этом похожим не то на кролика, не то на человека с заячьей губой. — Конечно, я до конца не уверен, но мне не нравится его поведение. Пару раз он приносил мне полотенца. И я видел, как однажды он отирался возле моего бунгало без всякого дела и заглядывал в окна. Вы заперли сегодня ставни?

— Запер. — После ограбления Ингхэм запирал их изнутри всякий раз, когда выходил из дому.

— В следующий раз украдут ваш чемодан, потом пишущую машинку. Просто чудо, что их не тронули сейчас. Видимо, вору пришлось уходить с тем, что можно было спрятать — с завернутыми в пиджак ботинками и коробочкой с запонками.

— Кстати, что вы думаете об этих людях? Об их образе жизни?

— О-о! Даже не знаю, с чего начать! — Адамс кашлянул. — У них есть Аллах, который, по всей видимости, невероятно терпелив. И все они фаталисты. «Не перетрудись» — вот их девиз. Все поступают согласно тому, как их учили, и никаких попыток пошевелить собственными мозгами. Как можно изменить подобный образ жизни? Научи часть из них жить праведной жизнью, и оставшееся большинство тут же примется обманывать их. Так что в целях самосохранения им придется вернуться к прежней, бесчестной жизни. Разве можно винить их за это?

— Нельзя, — согласился Ингхэм. Он отлично понимал точку зрения Адамса.

— Нашей стране повезло. С такими людьми, как Том Пайн и Джефферсон, у нас было хорошее начало. Их великие идеи обрели для нас форму закона! И еще Бенджамин Франклин. Временами нам случается отходить от них, но, слава богу, они по-прежнему остаются записанными в нашей Конституции…

Не собирается ли Адамс заявить, что все портят сицилийцы, пуэрториканцы и польские евреи? Однако Ингхэму было плевать на то, кто искажал американские идеалы. Он предоставил Адамсу продолжать талдычить.

— Да! Это может послужить темой моей следующей проповеди. Искажение американских идеалов. Вы никогда не продвинетесь слишком далеко, не завоюете так много новых друзей, как в том случае, когда говорите правду. Всегда имеются определенные промахи, о которых можно поговорить. И, давайте посмотрим правде в глаза, наши потенциальные друзья, — тут Адамс засиял и снова заулыбался, становясь похожим на счастливого бурундука, — интересуются больше нашими неудачами, чем достижениями. Просчеты делают людей более человечными. Они нам завидуют, поскольку считают нас суперменами, неуязвимыми созидателями империи… — И так далее, и тому подобное.

Забавно, подумал Ингхэм, но сегодня его слова звучат не так уж и плохо. Честно и вполне либерально. Однако главное, в чем Адамс все же ошибается, так это то, что коммунизм и атеизм не годятся для других людей и для любого другого общества. Что ж, бочка меда не обошлась без ложки дегтя, решил Ингхэм, вспомнив пословицу, которая наверняка пришлась бы Адамсу по душе. Вся беда заключалась в том, что люди не так одинаковы, как считает Адамс, и что свобода предпринимательства, вознося одних до небес, сбрасывает других на дно, в нищету, столь ненавистную Адамсу. Но разве невозможно существование социалистической системы с определенной степенью конкуренции, с определенными перспективами улучшения личного благосостояния? Почему бы и нет? Ингхэм слегка размечтался, пока Адамс продолжал разглагольствовать:

— А контроль за рождаемостью? Сейчас это жизненно важно. Эту тему я тоже не побоюсь затронуть в своей передаче. Кто обеспокоен этой проблемой в большей степени, чем Китай? И кто более Советского Союза беспокоится из-за Китая? Самцы и самки-производители, проклятие рода человеческого! И я не исключаю из этого Соединенных Штатов. Общины национальных меньшинств — это настоящий рассадник безработных в Штатах, большинство из которых, как я наслышан, негры и пуэрториканцы. Огромные семьи, практически без отцов…