Анатол Имерманис - Гамбургский оракул Страница 17

Колеблющийся, зыбкий туман, сотканный из одиночных отсветов наглухо занавешенных окон и предельно оголенных витрин, накрывал тревожно засыпающий город бледно-розовым куполом. Откуда-то издали приближалось осиное жужжание. Оно нарастало, превратилось в гул реактивного бомбардировщика и холостым залпом взорвалось в далекой тишине. Осталась лишь нависшая над ночным Гамбургом бесконечно длинная стружка, еле различимая на фоне огромного звездного неба.

- Стало что-то холодно. - Мэнкуп поежился.

- Пошли! - одними губами ответила Ловиза.

Толкнув прозрачную дверь, они снова очутились в башне. Под стеклянным полом зияла просматриваемая насквозь огромная пустота. Ни одного человека, только стекло и душераздирающий свет. Они уже подошли к лифту, когда по всем этажам прокатился металлический голос:

- Башня закрывается! Посетителей просят покинуть помещение!

И пока лифт опускал их со звездного, в реактивных шрамах неба, в барабанных перепонках вибрировало ломающееся стеклянное эхо отзвучавшего металлического голоса.

СМЕРТЬ В ПОЛНОЧЬ

У нас в Западной Германии говорить

правду не воспрещается. Однако это так же

опасно, как было уже в библейские

времена. Если меня не забили насмерть

камнями, как того библейского пророка, то

лишь благодаря отсутствию булыжников на

наших идеально асфальтированных дорогах.

Магнус Мэнкуп

После войны во всем мире объявилась особая порода людей, окна которых горят всю ночь. Свет для них - спасительный талисман, детский ангел-хранитель от кошмаров прошлого и страхов будущего. Рольф Боденштерн не принадлежал к их числу. Для него ночник был всего лишь средством технического волшебства. Ночные дежурные Гамбургской комиссии по расследованию убийств, сокращенно "Уби-комиссия", знали, что, набирая его номер, немедленно услышат голос: "Комиссар Боденштерн слушает!"

Стрелки заведенного на шесть будильника показывали двадцать минут первого, когда стоявший у кровати телефон зазвонил. Боденштерн рывком соскочил с постели, точно так же, как в бытность офицером выскакивал по тревоге из бункера.

- Комиссар Боденштерн слушает! - не слишком громко, чтобы не разбудить жену, если речь идет о пустяках, но отрывисто и ясно, без малейших признаков сонливости.

После первых же слов собеседника у него вырвался возглас изумления. Трауте проснулась.

- Что случилось? - спросила она спросонок.

- Магнус Мэнкуп! - шепнул он, прикрыв ладонью мембрану, и приказал: Черный кофе! Бутерброды!

- Который час? - спросила Трауте, накидывая на себя халат. Для нее, жены, дочери и внучки солдата, было привычным вставать в любой час, накидывать халат и подавать что прикажут - кофе или магазины с патронами. Все члены семьи Вернеров часто уезжали, иногда возвращались, иногда вместо них приходило скупое извещение. Но путешествовали они всегда налегке, как подобает настоящему мужчине, - оружие, солдатский вещмешок, планшет со штабной картой.

Когда Боденштерн вошел в кухню, Трауте заливала в двухлитровый термос кофе. Он был уже в форме, ремни и пистолетная кобура приятно поскрипывали, пуговицы тщательно застегнуты, начинающие седеть, но еще довольно густые волосы аккуратно расчесаны. Возможно, ее Рольф и не годился бы в герои современного полицейского боевика: слишком грузен, недоброжелатели сказали бы даже - толст. Но для Трауте худоба никогда не являлась признаком настоящего мужчины, именно по этой причине она в свое время инстинктивно недолюбливала тощего Геббельса. В туго затянутом мундире Рольф выглядел просто молодцом. Никому и в голову не пришло бы, что он приближается к шестому десятку.

Боденштерн перехватил взгляд жены и улыбнулся. Мужчине приятно видеть себя таким, каким его воспринимает любимая женщина. Он никогда не говорил жене, что носит форму исключительно ради нее. Сейчас в моде, увы, штатское одежда, выправка, разговоры, даже манера обращаться с арестованными. Другие работники полиции носили старомодные сюртуки или спортивные пиджаки, а под ними свитера с высокими воротниками, что не мешало им попадать на газетные полосы чаще, чем ему. Собственно говоря, плевать ему на это. В его возрасте карьеру уже не сделаешь. Все радужные мечты сожжены во дворе имперской канцелярии вместе с трупом фюрера, а до возрождения Германии не дожить. Была в жизни только одна удача - Трауте. Десять дней отпуска после выписки из военного госпиталя, случайная встреча в полуразбомбленном Гамбурге, блитцвенчание за несколько часов до отправки на фронт - в общем женитьба, каких в то время было много. Большинство оказалось однодневками - людей разлучили смерть, долгий плен, тюрьма, эмиграция за океан. Были и такие, что, благополучно встретившись после разгрома и разрухи, понимали, что несколько проведенных в одной кровати ночей еще не являются основанием для совместной жизни. А у них обоих все получилось иначе. Когда он вернулся из плена, Германия была адом. Повсюду процессы, голод, попранные святыни, страх и неуверенность в завтрашнем дне. Но посреди этого ада в убогой, наспех отремонтированной комнате он нашел Трауте, чуть-чуть постаревшую, чуть удивленную тем, что на нем не щеголеватый мундир рейхсвера, а американские обноски. Но стоило ей посмотреть на него своими сияющими глазами, как он тут же увидел себя прежним, с гордо поднятой головой вышагивающим впереди своей роты головорезов. Не униженным, оплеванным, проигравшим битву горе-воином, а победителем он вошел в тот сумрачный октябрьский вечер в сознание своей жены. И таким остался в нем навсегда. Боденштерн никогда не осмелился бы признаться своей Трауте, что он вовсе не тот бравый полицейский офицер, каким является для нее, а пожилой, усталый человек с расшатанными нервами, живущий в по-прежнему зыбком, неустойчивом мире. Правда, он в свое время прошел денацификацию, но это еще ничего не значило. То тут, то там из полиции и органов юстиции увольняли, а изредка предавали суду застуженных работников, попавших под обстрел газетной своры. А все лишь потому, что прошлое еще не стало историей, несмотря на официальную тенденцию к забвению и упорядочению. Все еще находятся моральные уроды, готовые с садистским самозабвением посыпать солью кровоточащие раны нации. Даже среди коллег, казалось бы, именно они должны ценить верность долгу превыше всего, - есть чистоплюи, которые, подавая ему руку, норовят глядеть в сторону. Как будто факт, что отец Трауте казнен как военный преступник, является чем-то позорным.

Боденштерн уселся за стол, налил себе оставшийся в кофейнике густой черный кофе и, поглядывая на часы, принялся за еду. Наспех нарезанные толстые ломти пшеничного хлеба без масла, зато с большущим куском сочной вестфальской ветчины - именно такие полуварварские бутерброды были в его вкусе.

- Мэнкуп? - сказала Трауте, глядя на быстро исчезающий бутерброд. Это, кажется, из-за него тебя тогда уволили из Федерального бюро по охране конституции?

И сама служба в этом учреждении, и его сугубо штатское, чудаковатое название, под которым скрывалась тайная государственная полиция, вызывали у Трауте аллергию. Рольфу приходилось тогда ходить в штатском, к тому же жизнь в тихом Бонне ничем не привлекала ее. Зато служить в этом бюро считалось большой честью. В свое время в гестапо работали лучшие люди страны.

- Нужны были козлы отпущения, - зло сказал Боденштерн. - А поскольку высшему начальству по штату не положено отвечать за свои приказы, пострадали те, кто их исполнял. Герлин ездил за Мэнкупом в Испанию, остальные его допрашивали. Разумеется, они не слишком церемонились с ним, в конце концов государственный изменник не партнерша по танцу, которой нельзя наступать на ноги. За то, что они пару раз погладили его против шерстки, с них публично спустили штаны...

- Ну, а ты причем? - Трауте вспомнила, как Рольф переживал свое увольнение. Перевод на старую службу в уголовной полиции с понижением в чине и окладе надолго лишил его жизнерадостности. Трауте, по правде говоря, больше чем муж огорчилась за него, хотя тщательно это скрывала. Сама она без сожаления рассталась с Бонном.

Опять привычный с детства, шумный, пропахший морем, непоседливый Гамбург, опять Рольф имеет право надевать мундир.

- Ты ведь знаешь, - Боденштерн неопределенно пожал плечами, он никогда не рассказывал, какую роль играл в этой истории, - в таких случаях ищут не вину, а к чему придраться. Твой отец был достаточным поводом.

- Прости, - сказала Трауте, прижимаясь щекой к сукну мундира, так приятно пахнущего табаком.

Как-то в беседе с одной боннской знакомой она случайно упомянула отца. Отец Трауте служил в специальном батальоне СС. Сколько раз, когда она малышкой сидела у него на коленях и слушала его сказку про Рюбецаля или спящего в горе кайзера Барбароссу, приходил вестовой в форме мотоциклетного отряда, с пылью на желтых крагах и нестерпимым гуталиновым блеском на подпирающем подбородок ремешке фуражки. Отец исчезал - на день, на два, на неделю. Возвращался он усталым и в первый день никогда не рассказывал сказок. Он брал ее на колени, гладил по смешно торчащим льняным волосикам и скупо повествовал об очередном расстреле врагов родины. Придут такие дни, когда люди, лишенные чувства истории, осмелятся его осуждать, так говорил отец. Пусть же она, его дочь, всегда помнит, что без его кровавой работы Германия никогда не стала бы великой. Потом он принимал снотворное, а на следующее утро опять превращался из железного вершителя судеб нации в заботливого отца и доброго сказочника.