Олег Игнатьев - Воздушный колодец Страница 17

«Единственный в сезоне! — разорялся ведущий в сенаторской шляпе. — Королевский черноморский конкурс красоты! Девушки — до двадцати пяти, мальчики — до тридцати лет! Форма одежды — неглиже! простите, плавки и купальник! Мальчики — в лифчиках, ха-ха, девочки — без! ха-ха! Понятно, все наоборот. Форму друг другу не передавать! Записываться у судьи».

Тимонин наклонился к Климову.

— Ты понял? Не какой-нибудь, а королевский.

Эта тяга молодежи к титулам, гербам и родословным привилегиям его всегда смешила. Климов поддержал его:

— Еще бы! — и тут же добавил: — Но пленка-то какая, цвет как держит, а?

За судейским столиком сидели трое. Томная мамзель лет сорока пяти, рыжебородый крепыш и щуплый юнец, время от времени подергивавший усики, пробивавшиеся над губой. Должно быть, чадо рыжего арбитра.

Девушек выталкивали из толпы, они записывались и сбивались в стайку, готовясь показать себя со всех сторон. Мужчин почти не было. Набралось человек десять, в основном спасатели. Загорелые, с мощными торсами, из местной школы культуристов, поклонники дзюдо. Они изображали суперменов, поигрывали мышцами, шумно фыркали. Так отфыркиваются после тяжелого заплыва метров на пятьсот.

«Дорогие друзья! Буэнос диас!» — конферансье извергал целый каскад приветствий на всех языках мира так неестественно-бойко, что вряд ли его кто-то понимал. Народ волновался. «Задние» пролазили под канаты и садились у ног впереди стоящих. Те выражали недовольство. Назревал скандал. Стоявшие неподалеку от судейского стола Храмцов и Комарницкая переглянулись. Храмцов снял черные очки (оправа «Джимми»), подмигнул своей спутнице и та, в одно мгновение сбросив платье, осталась в узком сетчатом купальнике цвета морской волны. Перед ней расступились, пропустили к судейскому столику. Утопая в песке, она подбежала к рыжебородому, улыбнулась юноше и, не глядя на мамзель, получила от нее ритуальный номер, переправленный черным фломастером с десятого на сорок пятый.

Ударник ансамбля вгрызся палочками в барабан. Зарокотали бонги.

Конкурс начался.

Климов невольно стал переживать за Комарницкую, испытывал тревожную взволнованность.

Незачем и говоріть, что королевой красоты стала она.

Защелкали фотоаппараты, подали свой жужжащий голос кинокамеры.

Счастливая, разгоряченная, выскользнула Комарницкая из круга восхищенных зрителей, болельщиков, соперниц и, подбежав к Храмцову, бросилась ему на шею. Он закружил ее — и все захлопали. Он и она — пара! Полуобняв Храмцова, новоиспеченная «мисс Красота» помахала всем рукой, натянула платье и пошла к стоявшим возле пирса «Жигулям» — ярко- красной «семерке> с номерами 38–38.

Климов потер веко. Внутри его все кипело. Оп чувствовал себя обманутым и оскорбленным.

Затем ролик любительского фильма дал возможность снова побывать в замке Храмцова, снова увидеть музыкальный центр «Шарп», ружья на стене, распятие Христа.

Обмениваясь нежно-пристальными взглядами, Комарницкая со своим любимым прошли в спальню. Он скинул с себя легкую рубашку, стянул джинсы, набросил на плечи халат. Босиком прошлепал к бару, выбрал, чуточку помедлив, узкогорлую бутылку рома, кажется, ямайского, плеснул в бокал. «Будешь?» — спросил Комарницкую, но та отказалась. Тогда он выпил сам и, повалившись на муаровое покрывало, грубо сминая его, поманил ее пальцем: иди.

Сама того не ведая, Комарницкая приблизилась к снимающей ее камере и на мгновение остановилась. Платье мягко облегало ее грудь и прорисовывало бедра. Климов только сейчас заметил, что в спальне горит свет. Довольно яркий.

А камера продолжала снимать.

Вот Комарницкая подошла к магнитофону, хотела выключить, но передумала. Подергалась в такт музыке и, повернувшись к постели, стала раздеваться. Сунув руку за спину, она дотянулась до язычка молнии, jиспустила ее, шевельнула плечами и сбросила платье к ногам. С очаровательной грацией перетупила через него и предстала перед скрытым глазом камеры в одном купальнике. В том самом, в каком участвовала в конкурсе и в каком нашли ее на крыше дома.

— Ты создана, малышка, искушать сердца мужчин! — наигранно-восторженно сказал Храмцов, и Комарницкая счастливо засмеялась. В ее облике сквозила безмятежность.

Подвинувшись, Храмцов освободил ей место, и они забылись в долгом поцелуе.

Климов отвел взгляд. Час от часу не легче: не хватает стать свидетелем их сексуальной близости. Послал бог работенку! Но в «режиссуру» фильма это, видимо, пока что не входило.

Храмцов слегка отстранил Комарницкую и, перегнувшись через кровать, достал из дальней тумбочки большую пачку фотоснимков. Сев на подушку, он рассыпал их в ногах.

— Как ты себя находишь?

Комарницкая игриво потянулась, взяла в руки снимки и вдруг смахнула их с постели:

— Фу, какая гадость!

— Гадость? — с пьяной наглостью Храмцов притиснул ее грудь коленом. — Вот это тело и свою любовь ты называешь гадостью? — он засмеялся. — Странно…

— Свое тело? — ошеломлешю-нервно спохватилась Комарницкая. — Так что же… это… — омерзение скривило ее губы. — …мы с тобой?

— А ты что, плохо видишь? — с язвительной ухмылкой произнес Храмцов, небрежно поправлял под собой подушку. В его глазах был вызов. — Ведь за тебя, мисс Красота, неплохо платят. Чтобы обладать такими серьгами, как у тебя, не обязательно иметь разнообразные таланты, достаточно и сотенных банкнот. А где ты их берешь, скажи? Не у меня?

Страшная растерянность отразилась на лице Комарницкой.

От прежнего восторженного пыла не осталось и следа.

— Господи! — воскликнула она. — Это ужасно! Что же делать?

Храмцов захохотал:

— Снимать кинушку! Маленький садистский фильмик… тысяч так на сорок-пятьдесят.

Он цепко ухватил ее за волосы и стал срывать купальник.

— Сволочь, — напуская на себя безразличие, выдохнул Климов. Горло перехватил спазм, и застрявший ком заставил несколько раз сглотнуть слюну.

— Сволочь! — содрогаясь от негодования, ощерилась Комарницкая и каким-то образом сумела вырваться, скатившись на пол. Климов невольно зажмурился: как, однако, злоба унижает женщину.

— Фашист! — бросила в лицо насильника пропитанную ненавистью фразу Комарницкая и стала пятиться к дверям, выдергивая из ушей сережки:

— Тварь! Ублюдок! Подавись!

Теперь, когда обман раскрылся, когда она увидела себя на грязных и паскудных фотографиях, она до крика осознала свою роль: игрушка, кукла в руках циника, мерзавца и маньяка.

— Выпусти меня, сейчас же, ненавижу!..

Узнать, что тебя никогда не любили, а только использовали — это страшно. Чудовищное открытие! Уверившись в счастье с тем, кто не переставал говорить об этом самом счастье, невозможно не испытать отчаянья и яростной обиды.

— Не подходи, убью!

Последние кадры — эта короткая схватка — доконали Климова. Возбуждение сменилось ужасной усталостью, каким- то тупым бешенством.

Комарницкая швырнула радиоприемник в надвигающегося на нее Храмцова, и фильм оборвался.

В зале вспыхнул свет.

Глухонемой продолжал настойчиво и виновато жестикулировать. Переводчик еле поспевал за ним:

— Майкл мне сказал, что фильм будем снимать с насилием, он ее знает, она с собой покончит обязательно, а под сенсацию и мы озолотимся. Когда утихнет шум, конечно… Я их всегда фотографировал через фантом, через второй телевизор: кинескоп у него липовый, а чтобы камеру было не слышно, Майкл врубил магнитофон… В тот вечер она бешеная стала, все расколотила, вырвалась на улицу в одном купальнике, и больше я ее не видел. И дельтаплана не нашел…

Выходя из кинозала, Климов окончательно уверился, что, если бы не воздушный колодец, Комарницкая упала бы вместе с дельтапланом в море, а так она стала падать над бульваром, испугалась, что останется калекой, и разжала руки…

Высота над крышей была небольшой, метров семь.