Дик Фрэнсис - Смерть на ипподроме (Кураж) Страница 18

А я не гожусь и никогда не буду годиться. Я не могу снова овладеть тем, что уже было у меня в руках. Я не использовал тот удачный шанс, который был мне дан. А этот ужас, это унизительное, постепенное падение! А ведь я уже почти достиг успеха!

Я поставил бутылку себе на грудь. Другого общества у меня сейчас не было. А она обещала хотя бы возможность заснуть. Но привычки крепко сидят в нас. Хотя я и цеплялся за бутылку на груди, как утопающий за спасательный жилет, но я знал — больше не откупорю ее. Во всяком случае не сегодня вечером.

А что дальше? Может быть, Джеймс даст мне еще одну или двух своих лошадей. Может быть, я даже буду еще скакать на Образце и сражаться за Зимний Кубок. Но сам я ничего от себя не ждал и не надеялся пройти хорошо. При одной мысли, что мне придется снова выдерживать все эти косые взгляды, я весь съеживался. Лучше уж сразу начать новую жизнь. Но что мне делать в этой новой жизни?

Вернуться к прежнему я уже не мог. В двадцать лет можно быть рабочим на ферме, и это меня устраивало. Но в сорок, в пятьдесят? И чем бы не занялся, куда бы не уехал, меня повсюду преследовало бы сознание, что я потерпел полную неудачу.

Я поставил бутылку в буфет. Не меньше двадцати шести часов прошло, как я ел в последний раз. Вторичное обследование кухни обнаружило лишь несколько консервных банок с улитками, тертым сыром и засахаренными каштанами.

Я побрел по улице, пока не наткнулся на приличного вида бар, где меня не знали в лицо. Заказал сандвичи с ветчиной и кружку пива. Но при попытке что-нибудь проглотить горло сжималось судорожно. Если я не могу напиться, не могу получить Джоан и не могу... не могу больше быть жокеем... то, по крайней мере, теперь я смогу есть, сколько захочу, не думая о лишнем весе... И все же я не сумел заставить себя проглотить ни кусочка, а при виде пива меня начинало тошнить.

Тут кто-то включил телевизор, и начальные аккорды «Скачущего майора» загремели, перекрывая звяканье стаканов и гул голосов.

Пятница, Девять часов вечера. Большая компания болельщиков зашикала на окружающих. И на экране прорезались ясные черты Кемп-Лора. Мой столик стоял в самом дальнем углу. Я и остался, чтобы не проталкиваться через толпу, а вовсе не из-за желания смотреть.

— Добрый вечер, — сказал Морис с обычной обворожительной улыбкой. — Сегодня мы собираемся побеседовать о том, как уравниваются шансы на успех. Мы пригласили двух компетентных лиц, которые смотрят на весы с разных позиций. Первый из них — мистер Чарльз Дженкинсон, являющийся в течение многих лет официальным судьей на скачках. — На экране появилось смущенное лицо Дженкинсона. — Второй известный тренер Корин Келлер.

Худая физиономия Корина засияла от удовольствия, «Ну, теперь пересудам об этой передаче конца не будет», — подумал я. Но вдруг с острой болью вспомнил, что я-то все равно ничего не услышу.

— Мистер Дженкинсон, — продолжал Морис, — объяснит, как действует судья на скачках. А мистер Корин расскажет, что он делает, чтобы лошади не терпели поражений.

Я слушал невнимательно, погруженный в свое горе. И на Корина обратил внимание не сразу. Он был вовсе не откровенен. Скажи он правду — тут же лишился бы лицензии. На практике он без всяких колебаний приказывал своим жокеям отстать в начале скачки, да так и держаться. Но по его словам, он, оказывается, придерживался самых справедливых позиций. Что немало позабавило меня.

— Лошади из моей конюшни изо всех сил стараются победить, — солгал он без смущения. — Терпеть не могу, когда жокеи сдаются слишком быстро, даже если их обогнали Совсем недавно я уволил жокея за то, что он к концу скачки прекратил борьбу. Если бы он гнал лошадь по-настоящему, он мог бы прийти третьим... — гудел его лживый голос.

А я думал о Тик-Токе. Как ему пришлось отвечать перед распорядителями за то, что он слишком добросовестно исполнял приказания Корина. И теперь у него неприятности — тренеры ему не доверяют. Вспомнил и про Арта, которого придирки и пререкания довели до смерти. И активная неприязнь, которую я всегда испытывал к Корину Келлару, превращалась в этом темном баре в стойкую ненависть.

Я подумал, что у Мориса все это могло получиться и удачнее, выбери он кого-нибудь другого. А может, он выбрал именно Корина, чтобы показать, как обманывают судей. Любой жокей, которому приходилось скакать у Корина, на собственном опыте убеждался в его лжи.

— Но мы всегда полностью зависим от жокея, — продолжал Корин. — Можно надрываться неделями, готовя лошадь к скачкам, — а жокей совершит какую-нибудь дурацкую ошибку и все погубит.

— Именно это и делает скачки увлекательными, — смеясь, оборвал его Морис.

В баре тоже все засмеялись.

— Возможно... — согласился Корин в замешательстве.

— Ведь с жокея взыскивают за то, что он не выжал из лошади все возможное. Каковы бы ни были причины — случайные ошибки или нечто более серьезное, вроде неспособности в критический момент принять решение...

— Вы хотите сказать, когда характера не хватает, — уточнил Корин. — Судья должен это учитывать. Как раз сейчас есть такой случай... — Он заколебался, по поскольку Морис не пытался его останавливать, продолжал решительно:

— Когда все лошади, на которых скачет жокей, плетутся в хвосте. Понимаете, он боится падения. Возможно, судьи считают, что лошади не так уж хороши, как раньше. Но это, конечно, не так. Просто седок катится вниз.

Почувствовав, как кровь бросилась мне в лицо и запульсировала в висках, я оперся о стол и до боли сжал пальцы А знакомые голоса продолжали безжалостно:

— И как вы смотрите на это, мистер Дженкинсон? — спросил Морис.

Судья смущенно пробормотал:

— Конечно... в определенных обстоятельствах мы... смотрим на случайные результаты сквозь пальцы...

— Вряд ли можно назвать случайными около тридцати скачек подряд, — воскликнул Корин. — Вы собираетесь это игнорировать?

— Я не могу отвечать на подобный вопрос, — запротестовал Дженкинсон. — Это противоречит судейской этике!

— Но что вы делаете в таких случаях? — спросил Морис.

— Я... то есть...обычно все это не бывает столь очевидным. Мне придется посоветоваться... с другими, прежде чем принять решение. Но здесь я не могу это обсуждать, — А где же? — настойчиво потребовал Морис. — Мы все знаем, что этот бедняга три недели назад упал с лошади и с тех пор, мягко говоря, скакал неудачно. Несомненно, вы это учитываете, когда рассматриваете результаты этих лошадей?

Пока камера остановилась на лице Дженкинсона, медлящего с ответом, голос Корина произнес:

— Очень интересно, что вы решите. Видите ли, одна из лошадей — из моей конюшни. И это было позорное зрелище. Больше я никогда не приглашу Финна. И не удивлюсь, если никто не пригласит.

Дженкинсон предупредил беспокойно:

— Я полагаю, что нам не следует называть имена. Морис вмешался быстро:

— Нет, нет, я согласен — не следует, Но дело было сделано.

— Ну что ж, большое спасибо вам обоим. Мне очень жаль, но наше время почти истекло... — он мастерски перешел к своим заключительным фразам, но я уже не слушал.

С Кориным вдвоем они вдребезги разбили обломки моей короткой карьеры. И пока в переполненном баре снова начались разговоры, я оцепенело встал и нетвердой походкой пробрался к двери. Группа болельщиков опустошала свои кружки, и до меня донеслось, когда я пробирался мимо:

— По-моему, они хватили через край!

— Еще и не так следовало, — возразил другой. — Во вторник я потерял на Финне десять фунтов. Он заслужил все, что теперь хлебает, спесивый гад.

Спотыкаясь, я выбрался на улицу, глубоко вдыхая холодный воздух и делая усилия, чтобы выпрямиться Легче всего сидеть и рыдать в канаве. Медленно побрел я назад, в темную пустую квартиру и, не зажигая света, повалился на кровать в одежде.

Маленькая комнатка была тускло освещена с улицы На потолке — косая тень от оконных переплетов. В голове стучало. Я вспомнил, как лежал здесь же, когда Грэнт стукнул меня по носу, Как я тогда пожалел его и как пожалел Арта Так все было легко и просто! Я застонал вслух, и этот звук потряс меня.

Путь из моего окна на улицу так заманчив. Пять этажей. Быстрый путь вниз.

В квартире, расположенной этажом ниже, били часы Они отбивали каждые четверть часа, и я отчетливо слышал это в притихшем доме. Десять, одиннадцать, двенадцать, час, два.

Тени от окна упорно привлекали взгляд. Пять этажей вниз... Но как бы скверно ни обстояли мои дела, я не мог избрать этот путь. Это не для меня. Закрыв глаза, лежал неподвижно. И в конце концов после долгих часов отчаяния, навалился тяжелый, утомительный, полный рваных видений сон.

Я проснулся. Часы пробили четыре. Головная боль отпустила. Голова была ясная и свежая, будто я из плотного тумана выбрался на солнце. Как спад температуры после лихорадки. v Где-то между сном и пробуждением я снова обрел себя.