Гарри Кемельман - В субботу рабби остался голодным Страница 18

Внезапно рабби очутился на чрезвычайно узкой улице, по обе стороны которой стояли припаркованные машины, а транспорт двигался в обоих направлениях. Он замедлил ход, и мотор вдруг заглох. Позади сигналили машины, а он тщетно поворачивал ключ зажигания: единственным ответом на эти усилия был пронзительный вой стартера. С досадой нажимая на педаль газа, рабби вдруг услышал рядом голос:

— Наверное, вы его залили, рабби.

Он поднял глаза и, к своему огромному облегчению, увидел Хью Лэнигана. Шеф полиции был в спортивной рубашке и хлопчатобумажных брюках, а подмышкой держал воскресную газету.

— Ну-ка, дайте я попробую.

Рабби подтянул ручник и подвинулся, пуская на свое место Лэнигана. Водители задних машин перестали сигналить — то ли потому, что узнали шефа полиции, то ли поняли, что у нарушителя действительно серьезная проблема. Шеф выжал педаль акселератора до самого пола, повернул ключ, и мотор волшебным образом завелся. Он широко улыбнулся рабби.

— Как насчет того, чтобы выпить у нас?

— Не откажусь. Ведите вы.

— Ладно.

Лэниган без труда пробрался через лабиринт подъезжающих и паркующихся машин, и когда они подъехали к его дому, стал правыми колесами на тротуар, чтобы как можно меньше мешать проезду. Открыв калитку из белого штакетника, он провел рабби по дорожке, а затем по нескольким ступенькам на веранду, крикнув через дверь:

— Я привел нам компанию, Глэдис!

— Иду! — отозвалась из глубины дома миссис Лэниган и через минуту появилась в дверях. Она была в брюках и свитере и выглядела так, словно только что закончила помогать мужу подстригать газон, однако ее седые волосы были тщательно причесаны, а на лице был свежий макияж.

— Вот так приятный сюрприз! Рабби Смолл! — сказала она, протягивая руку. — Выпьете с нами? Я как раз готовлю «манхэттен».

— С превеликим удовольствием, — ухмыльнулся рабби. — Не могу не заметить, — продолжил он, когда миссис Лэниган пошла за коктейлями, — что мои немногочисленные визиты к вам всегда начинаются с выпивки…

— Алкогольный дух для духовного лица, рабби!

— Да, но когда вы заходили ко мне, я всегда предлагал вам чай.

— В тех случаях это было весьма кстати. Кроме того, я, как правило, был на службе, а в течение рабочего дня я не пью.

— А скажите, вы когда-нибудь напивались пьяным?

Лэниган уставился на него.

— Ну конечно. А вы что — нет?

Рабби помотал головой.

— И миссис Лэниган не возражала?

Лэниган рассмеялся.

— Глэдис в этих случаях сама изрядно напивалась, с чего бы ей возражать? Я же не ходил постоянно пьяный в стельку — мы пили всегда по какому-то особому поводу, когда это вроде как естественно. А что? Откуда вдруг такой интерес?

— Я только что был у миссис Хирш…

— Ага…

— …и просто пытаюсь понять. Ее муж был алкоголиком, а в этих делах у меня как-то мало опыта. Мы, евреи, не склонны к алкоголизму.

— Это правда, не склонны. Интересно, почему?

Рабби пожал плечами.

— Не знаю. Среди китайцев и итальянцев алкоголики тоже редкость, но при этом все мы не трезвенники. Что касается евреев, то на все наши праздники и торжества принято пить. Предполагается, например, что в Песах каждый должен выпить не меньше четырех бокалов вина, даже дети. Оно сладкое, но алкоголь там все же присутствует. От него вполне можно опьянеть, однако я не помню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь в Песах был пьяным. Может быть, само отсутствие запрета помогает нам соблюдать меру. Для нас вино — не сладкий запретный плод.

— Во Франции, насколько мне известно, вино пьют, как воду, но там тоже нет проблемы алкоголизма.

— Это правда. Но не думаю, что тут есть какое-то единственное объяснение. Хотя между теми тремя народами есть определенное сходство, которое наводит на размышления. У всех у них крепкая семейная традиция, которая, возможно, дает то ощущение надежности, которое другие ищут в алкоголе. Китайцы, в частности, относятся к своим старикам примерно так же, как евреи. Знаете, у нас есть даже пословица: другие народы гордятся красотой своих женщин, а мы гордимся своими стариками.

— По-моему, к итальянцам это тоже можно отнести — я имею в виду уважение к старшим, хотя они, похоже, больше привязаны к матери, чем к отцу. Но что это дает?

— То, что в обществе, где глубоко почитают старших, боязнь быть увиденным в пьяном виде может служить сдерживающим фактором.

— Возможно, — согласился Лэниган.

— Но есть и еще одно объяснение, и здесь мы тоже похожи на китайцев. В их религии, как и в нашей, акцент делается на этике, нравственности и надлежащем поведении. Они, как и мы, придают вере меньшее значение, чем вы, христиане. Это помогает нам избежать постоянного чувства вины.

— А при чем тут вера?

— В христианстве вера — ключ к спасению. А веру нелегко поддерживать постоянно. Верить — значит сомневаться. Сам акт присягания подразумевает сомнение.

— Не понимаю.

— Мы не можем полностью контролировать свои мысли. Они возникают сами по себе — неприятные мысли, ужасные мысли, — а если человек убежден, что сомнения влекут за собой осуждение на вечные муки, то он чуть ли не постоянно будет испытывать чувство вины. И одним из способов найти утешение становится алкоголь.

Лэниган спокойно улыбнулся.

— Да, но каждый зрелый, разумный человек знает, как работает мозг, и делает на это скидку.

— Зрелый и разумный — да. А незрелый?

— Я вас понял. Значит, вы считаете, что евреи не становятся алкоголиками, в частности, потому, что у них нет чувства вины?

— Это одна из гипотез. Я просто предаюсь праздным размышлениям в ожидании выпивки.

— Глэдис! — громко крикнул Лэниган. — Чем ты там занимаешься? Рабби умирает от жажды!

— Уже иду!

И миссис Лэниган появилась с подносом, на котором стояли стаканы и кувшин.

— Можете наливать себе, когда захотите, рабби.

— А как насчет Айзека Хирша? — спросил Лэниган, подняв стакан в знак того, что пьет за здоровье своего гостя. — Насколько я понимаю, ему не было ни малейшего дела даже до иудаизма, не говоря уже о христианстве.

— И тем не менее он мог чувствовать вину. По крайней мере, так думает его начальник, доктор Сайкс. Он предположил, что Хирш мог стать алкоголиком из-за того, что работал над бомбой, которую сбросили на Хиросиму.

— Вот оно что. А вас это каким образом касается? Хирш был членом вашей конгрегации?

— Нет, но его вдова решила, что он должен быть похоронен на нашем кладбище.

— Ага. Кажется, я начинаю понимать. Вы хотите знать, действительно ли это был несчастный случай, а не самоубийство. У вас ведь, у евреев, отношение к самоубийству такое же, как у нас? Я имею в виду — в том, что касается похорон?

— Не совсем. В каком-то смысле наши обычаи схожи с вашими. Самоубийцу не оплакивают публично, над ним не произносят надгробного слова и, как правило, его хоронят не в основной части кладбища, а в дальнем углу. Но ваша церковь — это огромная авторитарная организация…

— Ну и что?

— Только то, что в ней есть определенная иерархия, порядок подчиненности, который помогает соблюдать единство церковных правил.

— А вы — сами себе хозяин. Так?

— Примерно так. По крайней мере, мои решения не утверждаются никаким религиозным органом.

— Так что если раввин добрый и мягкосердечный…

— Совесть все равно не позволит ему преступить закон, — твердо сказал рабби. — Но помимо этого, философия, на которой зиждется наше неодобрение самоубийства, несколько отличается от вашей, и это само по себе позволяет большую гибкость.

— Как это?

— Ваша церковь исходит из того, что каждый из нас приходит на эту землю, чтобы выполнить какой-то божественный замысел, и жизнь по сути — это испытание, проверка, которая должна выявить конечное предназначение человека — рай, ад или чистилище. Поэтому человек, который лишает себя жизни, в каком-то смысле увиливает от испытания и выражает пренебрежение к воле Господа. Для нас же жизнь на этой земле — итог человеческой судьбы. Но мы считаем, что человек был создан по образу и подобию Божьему, и потому уничтожить себя — значит совершить святотатство, уничтожив Божий образ.

В то же время мы не осуждаем человека, которого подтолкнули к самоубийству безумие, сильная боль, горе или душевная мука. В Ветхом Завете есть несколько самоубийц, память о которых мы чтим до сих пор. Например, Самсон. Он обрушил на себя колонны храма филистимлян, как вы помните. Это можно оправдать тем, что при этом он убил не только себя, но и множество филистимлян — врагов своего народа. Так что в каком-то смысле это можно считать смертью на поле брани. Царь Саул — еще один пример, может быть, даже более яркий. После смерти своих сыновей, погибших в бою, понимая, что его могут взять в плен, Саул попросил своего оруженосца заколоть его мечом. Когда тот отказался, Саул сам вонзил меч себе в грудь. Это самоубийство оправдывали еще и тем, что если бы царь оказался в плену, враги подвергли бы его осмеянию, а это был бы большой позор и бесчестие для всего еврейского народа. Кроме того, воины Саула наверняка попытались бы вызволить его из плена, в результате чего многие погибли бы. Так что его смерть можно рассматривать как жертву во имя спасения жизни своего народа.