Александр Красницкий - Воскресшая душа Страница 18

– Это ты на площадку, что ли, задумал? И думать не моги! Свалится еще.

– Зачем валиться? Я не допущу.

– Сам-то ты чуть потрезвее его!… Слышь, на площадку не смей выходить! Вагон старый, площадка открытая, долго ли до греха? Увижу если, скажу старшему, чтобы на первой платформе ссадил.

– Ну, ну, ладно!…

Гребнев ушел и, явившись к Исполатову, объявил:

– С Любани трое.

– Как трое? – возразил тот. – Четверо должно быть. У меня так в ведомости отмечено.

– Весь поезд обошел, – сказал Гребнев, – трое только… Разве еще раз пройти?

– Брось! Все равно никуда не денутся, а после Ушаков я сам обойду. Садись-ка! Займемся подсчетом.

Гребнев уселся и взялся за билеты.

– А барин-то этот, что с Вишеры сел, – заговорил он между делом, – как забился в угол, так и сидит.

– Это во втором классе?

– Да, я его и тревожить не стал… Ребята на том конце дремлют, – сообщил он про товарищей.

– Вот я их в Ушаках разбужу, – погрозил Исполатов. – Ну, брось болтать, займемся делом: в Ушаках контроль может сесть!

Они углубились в работу.

Пассажир-бородач, едва только Гребнев вышел, принялся за спавшего.

– Тяжел, проклятый, – бормотал он, поднимая его, – только мне и впору.

Однако хлопанье двери в другом конце вагона остановило его и заставило выглянуть в узкий проход между сиденьями.

Прямо к ним шел невысокого роста мужчина.

– Скорее, Володька! – крикнул бородач, увидав его.

– Готово разве? – проговорил тот, подходя.

– Готово, все почти! Как только он вошел, я ему губку с хлороформом… поезд еще на станции был, а он уже, пьяный от хлороформа, спал… И судорог почти не было. Вот как у нас!… Тебе бы, Марич, не управиться…

– Где уж мне против Квеля! – усмехнулся подошедший. – Бедный Кобылкин! Вот тебе и всероссийская знаменитость…

– Ну, не философствуй. Как только я его выволоку на площадку, а оттуда…

Квель не договорил, но выразительным жестом показал, что произойдет на площадке.

– Зачем это? – произнес Марич, поморщившись.

– Как зачем? На полуделе, что ли, останавливаться? В случае чего все на несчастный случай свалить можно. Ты помнишь, что нужно делать? Сядь, уткнись носом в угол и не дыши, пока я не приду. Так ты за него для кондукторов и сойдешь…

– Знаю я, говорили ведь!… А если кондуктор?

– Если оттуда, – кивнул Квель в противоположную сторону вагона, – задержи… Ну, закуражься, что ли.

– А если с той? – указал Марич на двери с их конца.

– Не твоя беда! Я уже сказал, что подготовил почву. Если там кто войдет, так подумает, что я пьяного товарища на воздух вывожу. Понял?…

Квель подхватил несчастного Кобылкина за талию и поволок к дверям.

Очутившись на площадке, злодей не сразу принялся за свое страшное дело.

– Сядь-ка, посиди напоследок, – бормотал он, усаживая бесчувственного Кобылкина на откидную скамейку.

Оставив свою жертву, Квель перепрыгнул на площадку соседнего вагона и, приоткрыв дверь, заглянул вовнутрь. В вагоне никого не было.

– Ну, теперь раз-два, и все будет благополучно, – прошептал он, возвращаясь назад. – Полезай-ка, братец! – приподнял он Кобылкина. – Сам виноват, зачем в чужие дела нос суешь.

Квель рукой откинул подвижной барьер площадки.

Поезд мчался, и в грохоте его тонули все звуки: и свист ветра, и шум деревьев, и, наконец, слабый страдальческий стон, вдруг вырвавшийся из груди несчастного.

– А, просыпаться на морозе начинаешь! – фыркнул убийца. – Тогда поспешим… Нет, не сюда, не сбоку, а под колеса прямо… так вернее будет!

Квель присел и поднял свою жертву, но в это мгновение сильный толчок в спину сбил его самого с площадки. Он выпустил Кобылкина, так что тот отлетел далеко в сторону, но сам при падении сумел ухватиться за ступеньку и повис в воздухе.

– На помощь, помогите! – раздался его отчаянный вопль.

На площадке всего лишь на мгновение вспыхнул огонек спички, но, как ни слаб он был, Квель ясно увидел склонившееся над ним бледное лицо Куделинского.

– Станислав!… Ты… меня! – в ужасе, не веря своим глазам, закричал он. – Станислав! Спаси… руку!…

Никто ему не ответил.

– А, ты так! – крикнул Квель. – Хорошо же!

Он сделал нечеловеческое усилие, чуть-чуть приподнялся и стал коленом на нижнюю ступеньку вагона.

Теперь он почувствовал себя спасенным, так как, пользуясь точкой опоры, легко мог взобраться на площадку. Но несколько пережитых им страшных секунд истощили его силы, и он не мог без отдыха сделать последнее спасительное для себя движение. Когда же он захотел подняться, что-то со страшной силой ударило и сорвало его с подножки. Поезд вихрем пролетел мимо одной из станций, на которой по расписанию не назначено было остановки, и Квеля сшибло краем платформы.

Как раз в это время на площадке заблестел огонек. Это неугомонный Гребнев, беспокоившийся, как бы чего не случилось с замеченными им нетрезвыми пассажирами, пошел взглянуть на них.

Он сразу успокоился, увидав приткнувшегося в углу пьяненького.

– Эй, земляк, – ткнул он его в плечо.

– Пошел прочь! – прорычал тот.

– Прочухался? – засмеялся Гребнев. – А товарищ твой где?

– Тут где-нибудь… никуда не делся…

– То-то „тут“! К Ушакам идем; там вам слезать.

– Без тебя знаем, – последовал ответ, – слезем, когда нужно будет…

– Ну, смотри же, не проворонь станции, не то вдвое до Тосны заплатишь!…

Успокоенный Гребнев пошел дальше.

XX

Дерзко задуманный план устранения Кобылкина, как чаще всего бывает в жизни, удался, по крайней мере с внешней стороны, именно потому, что он был неимоверно дерзок. Драма, разыгравшаяся под грохот поезда, осталась известной лишь тем, кто принимал в ней участие.

Кондуктор Гребнев и не заметил даже, что в Ушаках сошел с поезда только один из любанских пассажиров, другого же – бородача – нигде не было видно. Он придал всей этой истории столь малое значение, что даже не сообщил о «пьяненьких» старшему.

Да и немудрено было. Ни от одного из дорожных сторожей не было получено донесения о каких бы то ни было происшествиях на их дистанциях. Двое сброшенных с поезда людей канули без следа, и даже слуха не было о том, что найдены их трупы.

Так промелькнули дни, недели, прошел целый месяц.

Граф и графиня Нейгоф вернулись в Петербург.

– Однако Настя выказала вкус! – сказала вскоре после приезда графиня, любуясь новой, изящно обставленной квартирой.

– Тебе нравится? – спросил Михаил Андреевич.

– Ну не совсем. Я, конечно, все это переделаю по-своему, но пока все-таки недурно.

Настя сияла, слушая похвалы своей госпожи.

– Да я уж, ваше сиятельство, старалась, как могла, – рассыпалась она.

– Спасибо, Настя! – ответила Софья. – Скажи, никто нас не спрашивал?

– Никто, ваше сиятельство.

– За все время, пока нас не было?

– Так точно… Станислав Федорович, господин Куделинский, были, но только один раз.

– Ах, этот Куделинский! – с досадой протянула Софья, заметив, что муж сморщился при упоминании этой фамилии. – Настя, окажите мне услугу!

– Прикажите, ваше сиятел…

– Не называйте меня сиятельством… Это так чопорно для тихой семейной обстановки… Так вот моя просьба: говорите всегда, когда только можно, этому господину Куделинскому, что ни меня, ни графа нет дома… Да, Миша? Ты не имеешь ничего против?

– Радость моя! – воскликнул Нейгоф. – Зачем ты спрашиваешь меня об этом?

Софья обворожительно улыбнулась.

– Разве вы – не повелитель мой!

– Повелитель, повелитель! – забывая о присутствии Насти, горячо заговорил Нейгоф. – Ты повелеваешь всем, ты – владычица, светлая, чистая, вечно сияющая!

Он опустился перед женой на колени и припал губами к ее руке.

– Ах ты, поэт мой!! – засмеялась Софья. – Настя, уйдите, нам с графом нужно поговорить, – обратилась она к горничной и, когда та вышла, продолжала: – Всегда в мечтах, всегда в грезах…

– Мечты, грезы так сладки, так восхитительны!…

– Но все-таки действительность к нам ближе… Встань, Миша, сядь, милый! Поговорим серьезно.

Нейгоф поднялся с колен и сел на скамеечку у ног Софьи.

– Говори серьезно, дорогая, – произнес он.

– Новое место – новые песни! – засмеялась Софья. – Я, Михаил, честолюбива!

– Вот как? – удивился тот. – Не верю. Откуда оно взялось? Ты в этот наш медовый месяц никаких подобных наклонностей не проявляла.

– Мало ли что! Зато проявлю теперь!

– Но в чем это твое честолюбие? Чего ты желаешь?

– Многого, Михаил, очень многого! Видишь ли, я хочу, чтобы навсегда исчезло твое прошлое… Ты понимаешь, о каком прошлом я говорю? Ты должен заставить общество позабыть о несчастной полосе твоей жизни. Мы богаты настолько, что тебе нет надобности трудиться ради куска хлеба, но ты должен трудиться, чтобы ярким светом засияло твое имя среди тебе подобных… Миша, милый, сделай это для меня… для… для… нашего будущего… ребенка…