Виктория Платова - Тингль-Тангль Страница 19

– Каковы шансы, что Тарантино появится здесь? – спросила как-то Мика.

– А каковы шансы, что здесь появится Иисус? – улыбка Виталика сродни улыбке Чеширского кота. Когда он так улыбается, Мика тотчас начинает жалеть, что Тарантино ни разу не забегал в «Ноль» хотя бы отлить. Без Виталика он бы точно не ушел.

– Не знаю. Один на миллион?

– Что-то вроде того.

– Не проще ли тогда уехать в Америку? Уехать в Голливуд? Послать Тарантине фотки с лос-анджелесского почтамта?

– Не проще. Уехать – значит переключиться со стратегии паука на тактику мухи. Как заканчивает жизнь большинство мух, нам известно.

– Совсем не так известно, как ты думаешь, – Мика обожает незатейливые инсектицидные беседы с Виталиком.

– Разве? Мух прихлопывают, потому что они суетятся и не умеют ждать. Ничего им в жизни не светит, ничего. А все счастливые случаи происходят только…

– С пауками?

– Представь себе.

Сколько раз они с Виталиком болтали о мухах и пауках? Двадцать, не меньше. Каждый из таких разговоров укрепляет Мику: она всю жизнь, сама не зная того, придерживалась паучьей стратегии – в отношении Васьки, во всяком случае.

Всю жизнь Мика ждала.

Сначала – что маленькая Васька привяжется к ней; затем – что подрастающая Васька перестанет ее дичиться; затем – что выросшая Васька определит ее в подруги, пусть и неблизкие. Даже этого было бы достаточно.

Васька выросла, ей уже почти двадцать, но ничего подобного не произошло.

Исключение составляют лишь спорадические контакты на бытовой почве, хотя и их Васька предпочитает сводить к минимуму. Она давно покинула свою комнату и живет в дедовой мастерской, среди девушек с веслами, счастливых колхозников, одухотворенных сталеваров, гарцующих лошадей Тамерлана и маршала Рокоссовского. Место не слишком комфортное, но Ваську оно вполне устраивает: мастерская имеет отдельный вход, через него-то и льется неиссякаемый поток Васькиных мальчиков. Иногда Мика встречается с ними у ванной или туалета. И никто из мальчиков с ней не здоровается, а если здоровается – то через губу, неизвестно, что там плетет о Мике Васька –

а-а, это моя сестра, не обращайте на нее внимания, она – шизофреничка.

а-а, это моя сестра, не обращайте на нее внимания, она – посудомойка в столовке и редкая сука.

а-а, это моя сестра, держитесь от нее подальше, она – больна проказой.

а-а, это моя сестра, держитесь от нее подальше, она – киллерша.

кто это? я и сама не знаю – кто. Домработница, наверное.

Встречи с мальчиками редки, куда чаще Мика встречается с их носками на батарее в ванной. Мика старается относиться к таким вещам снисходительно; в конце концов, Васька – взрослый человек и вольна поступать так, как ей заблагорассудится, а секс и либидо (что бы по этому поводу ни думала Мика) еще никто не отменял.

Пожалуй, Васька сексуальна, насколько Мика вообще может судить о сексуальности.

У выросшей Васьки смуглая кожа (и в кого только?), иссиня-черные и все такие же непокорные волосы (Васька усмиряет их стрижкой – слишком короткой, слишком экстравагантной на Микин непросвещенный взгляд), у нее отличная фигура, которой чуть-чуть не хватает женственности. Всего остального у Васьки с избытком: дерзости, куража и бесстрашия. Васька предпочитает экстремальные виды спорта (о некоторых Мика и слыхом не слыхивала), любит выходить на кухню за соком в голом виде (а у нее, оказывается, есть татуировки!) и не всегда закрывает дверь в мастерскую, когда занимается любовью со своими мальчиками.

Это происходит не так часто, чтобы быть злым умыслом, но каждое показательное выступление выбивает Мику из колеи как минимум на педелю.

А однажды…

Однажды она делала это сразу с двумя.

Слава богу, Мика не видела всех подробностей (она бы просто умерла от стыда), но слышала все довольно хорошо. Салфетки, испачканные спермой, чертов вибратор из чилл-аута в давно забытом «Dompfaff'e» – вот что лезло Мике в голову, вот что сопровождало все эти хлюпающие звуки, вздохи, подвывания – не мужские и не женские.

Звериные.

Что-то еще. Там было что-то еще. Ни диски караоке, ни цитатник Мао, ни брошюра «Бог любит всех своих детей», нет. Тогда что? А-а – порванный бланк заказа на куклу-матрасик («анус-вагина съемные»). Трудно поверить, что Ральф – кроткий организатор производства и добытчик экзотических съедобных штучек Ральф – промышлял такими гадостями. Нет, это определенно не он. Тогда кто? Йошка и Себастьен? Друзья Йошки и Себастьена? Друзья друзей Йошки и Себастьена? Тоже нет. Все они – голубые, вагина голубым ни к чему. Остается Клаус-Мария.

Прелюбодей.

Можно ли назвать прелюбодеянием то, что происходит сейчас в мастерской?

Определенно.

Потому что их не двое, а трое? Алгебра и начала анализа – ни к чему, тут и арифметики достаточно: один плюс один еще может сойти за любовь, а два плюс один – сплошное прелюбодеяние. Заниматься такими немудреными подсчетами лучше на кухне, накрывшись полой медного эстонского дождевика:

«Человек есть мыльный пузырь».

То, что слышит сейчас Мика, – соитие трех мыльных пузырей.

Они вот-вот лопнут, сверкнув напоследок радужной пленкой, и все закончится. Все закончится. Все.

…Васька появилась на кухне неожиданно. Во всяком случае, для Мики, уж слишком сосредоточившейся на молитве о скорой кончине мыльных пузырей. Не заговори Мика с Васькой – возможно, все бы и прошло гладко, как проходило всегда: голая Васька хлопнула бы дверцей холодильника, достала бы пакет с соком и убралась восвояси. Нет, почему-то именно сейчас Мике понадобилось открыть рот.

– Отвратительно, – сказала она, тут же испугавшись громкости своего голоса.

Васька тоже могла промолчать (какая разница, что там лепечет жалкое создание?), но и она не сдержалась:

– Что именно?

– То, чем вы там занимались.

– Разве?

– Отвратительно. Омерзительно. Гнусно.

– Скажу тебе по секрету, дорогая сестренка: мы собираемся продолжить эту гнусность. Не хочешь присоединиться?

Наглая сучка. Наглая молодая сучка с персиковым телом, с айвовым телом; с самодовольной грудью, с раскосыми бедрами, с бритым лобком; с татуировками, каждый штрих которых презирает Мику. А она еще мечтала быть необходимой своей сестре, подставить плечо, если понадобится. Научить тому, что знает сама.

Ничегошеньки-то Мика не знает, а гнусности и мерзости Васька выучилась и без нее.

– Так ты не хочешь составить мне компанию? Будет весело, – продолжает изводить ее Васька. – Полное самовыражение, никаких запретов, а в финале мы можем обменяться партнерами.

– Уволь меня от этой грязи.

– Ах, да. У тебя ведь есть дружок.

Уж не Ральфа ли имеет в виду Васька? Нет.

Эстонский рыбак из меди, вот на ком остановился насмешливый, уничижительный Васькин взгляд. Немудрено: она и застала Мику рядом со скульптурой – руки под дождевиком, как раз в том самом месте, где выбита сакральная надпись – «Человек есть мыльный пузырь».

Едва не задев Мику, Васька подходит к рыбаку и стучит по его лбу согнутым пальцем: звук получается жалобным, протяжным и каким-то далеким.

– Вы столько лет вместе, а я даже не знаю, как его зовут. Может, представишь нас друг другу, в конце концов?

– Не говори чуши.

– Это не чушь. Это совсем не чушь. Медный болван – вот и все, на что ты способна.

Не одна Мика умеет пользоваться арбалетом с витража, Васька тоже владеет им. И весьма искусно. Это раньше он был неподъемным для ее детских рук. А стрелы летели вкривь и вкось, и если и задевали Мику, то ранения не были смертельными: Васька маленькая, у Васьки переходный возраст, Васька не ведает, что творит; Васька кусает руку, из которой ест, но со временем все образуется, может быть. Ничего не изменилось, стало только хуже: теперь Мика истекает кровью, она готова кричать от боли, она вот-вот упадет замертво. А наглая молодая сучка кладет и кладет стрелы.

Одну за одной.

– Кто же еще на тебя польстится, кроме медного болвана, моя целомудренная сестра?

– Не смей так со мной разговаривать!

– Почему? Разве я сказала что-то, чего ты сама не знаешь про себя?

– Ничтожество! Неблагодарная тварь!..

У Мики была масса поводов бросить это Ваське в лицо, но до сих пор она сдерживалась. Даже когда Васька позвонила из Петропавловска-Камчатского после четырехмесячного отсутствия и попросила денег на билет до Питера – даже тогда Мика нашла в себе силы не впадать в истерику. А Васькино бесстыдство, а Васькино похабство, а Васькины бесконечные мальчики, такие же никчемные, как она сама?.. При всем этом Мика вела себя, как ангел, и ей не в чем себя упрекнуть. То, что она чувствует сейчас, – ненависть, ненависть, ненависть.

Плотина прорвана – и слава богу.

Ненависть брызжет из Микиных глаз, ненависть брызжет изо рта, ненависть сочится сквозь поры, застаивается в волосяных луковицах. При желании Мика могла бы соорудить из нее салат, приправленный базиликом, кедровыми орешками и чудесной травкой рукула. И еще как минимум сто тысяч блюд, Микиной жизни не хватило бы, чтобы переделать их все; ни одно не похоже на другое, а послевкусие от них держится до Рождества. До Пасхи. До родительской субботы. Кто мог подумать, что ненависть бывает такой бодрящей, такой освежающей? Мике скоро тридцать, и почти половину своей жизни она потратила на то, чтобы завоевать любовь ничтожества.