Елена Арсеньева - Повелитель разбитых сердец Страница 19

Помню, еще в детстве, читая в Библии о страданиях Иова, я восхищалась его терпением – и ужасалась жестокости бога, который решил подвергнуть таким испытаниям одно из любимейших чад своих. Но глубоко внутри я была уверена, что в жизни так не может быть. «Все истории Священной книги выдуманы для нашего исправления, для назидания, – размышляла я про себя. – Ни один человек не в силах выдержать столько испытаний и не возроптать на Творца!»

Странно: жизнь избавила меня от многих детских и юношеских заблуждений и иллюзий, однако несправедливость господа по отношению к людям достойным ранит душу по-прежнему…

Во всей череде тяжких испытаний мелькнул только один светлый луч: удалось кое-что узнать о судьбе Луизы-Сюзанны, дочери Луи-Мишеля. Нам с Максимилианом, моим младшим братом и нынешним графом Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо, удалось передать ей исполненные любви письма, и мы даже получили ответ. С недетской серьезностью (впрочем, она и прежде казалась мне старше своих лет и этим напоминала меня, недаром же я всегда относилась к ней не как к племяннице, а как к родной дочери, хотя, наверное, это звучит смешно в устах старой девы – в моих устах!) девочка написала, что мечтает об одном: уехать из Парижа, расстаться со своими воспитателями – кажется, я уже писала, что Конвент взял на себя ее опеку, – вернуться в Сен-Фаржо и забыть, забыть все случившееся!

О, как бы мы все хотели никогда не вспоминать – а еще больше хотели бы, чтобы другие люди не вспоминали! – о том, как граф Луи-Мишель Лепелетье де Фор выкрикнул на весь зал Манежа: «Я голосую за смерть тирана!»

Увы, забыть об этом нам не удастся. Господь решил подвергнуть нас еще одному испытанию – самому, быть может, тяжелому: испытанию вечной памятью.

Мало того, что прах члена Конвента гражданина Лепелетье погребен в Пантеоне, где мраморная плита отныне и вовеки будет оповещать досужих прохожих о преступлении моего брата. Мало того, что увенчанный лавровым венком бюст его – скульптор не забыл подчеркнуть на лице знаменитый фамильный горбатый «римский» нос всех Лепелетье – установлен теперь в Конвенте, рядом с бюстом Брута, убийцы великого Цезаря. Ну да, два убийцы, les deux font la paire [25]…

Этого, повторяю, мало. Само преступление Луи-Мишеля Лепелетье теперь воспето художником!

Известным художником, имя которого – Жак-Луи Давид.

Я о нем много слышала раньше. Да и кто из образованных людей не слышал о нем? Внучатый племянник знаменитого живописца Франсуа Буше, он презирал творения своего великого, блистательного, сентиментального, ироничного, искрометного предка, однако пользовался его поддержкой, деньгами, связями. Охаивая и огульно отрицая все, что написано Буше, он тем не менее не без его помощи сделался кем-то вроде peintre de Roi [26].

Как-то раз я видела этого peintre de Roi. Некрасивый, маленький, с выбитыми в детстве передними зубами, он напоминал злобного, сварливого карлика! Я с первого взгляда почувствовала к нему отвращение. А между тем он пользовался успехом у многих дам (есть такие, которых притягивает и возбуждает не красота, а уродство) и даже женился на молодой девушке, дочери смотрителя королевских зданий. В картинах своих он следовал классическим образцам. Мне всегда казались неживыми его композиции, даже знаменитая «Клятва Горациев», которую он написал на тему, заданную покойным королем (упокой господь его душу!), и для создания которой был послан в Рим – чтобы воодушевиться античными образцами.

А что сказать об «Андромахе, оплакивающей смерть Гектора»? Как же все это манерно, делано, вычурно по сравнению с прелестными картинами того же Буше, полными смеющейся, игривой жизни! Вот разве что этнографические подробности Давид воспроизводил с бесподобной точностью. Колонны на его картинах непременно срисованы с натуры. Складки одеяний заложены совершенно так, как складки на мраморных одеждах римских статуй. И профили Горациев и мертвого Гектора совершенно таковы, как у Цезаря, Марка Аврелия или Тибулла! Он очень хорошо умеет копировать, Жак-Луи Давид.

Однако общество с ума сходило от его картин. Все античное стало необычайно модным! Именно Давида должны благодарить наши дамы за то, что они сменили необъятные кринолины на полупрозрачные, легкие, не оставляющие для нескромного взора никаких тайн греческие туники, а вместо пышных, монументальных причесок, украшенных то корзинами цветов, то даже моделями парусных кораблей, начали убирать волосы А la Grec – мило, но незатейливо и однообразно.

Что и говорить, считалось, что Давид очень талантлив. Ученики ломились к нему! На пике своей популярности он написал картину «Смерть Сократа»… и на долгое время это клише – «смерть кого-нибудь» – станет его излюбленной темой!

Когда монархия пала и на развалинах ее воцарилась республика, Давид по-прежнему остался первым живописцем страны. Заказы короля сменились заказами Конституционной Ассамблеи. Он перестал быть peintre de Roi, а стал peintre de Convente. Очень просто! Проще не бывает! Я слышала, он едва не променял живопись на политическую деятельность. Сделался депутатом Конвента от Парижа. Он произносил речи, писал воззвания, твердил, что искусство должно идти рука об руку с народным просвещением. Неудивительно, что Давид сдружился с моим братом, который тоже был помешан на просвещении народа. Однако суть этого просвещения состояла в разрушении всего основополагающего. Брат требовал отнимать детей от родителей, и наверняка он мог быть доволен судьбой своей дочери, которая зовется теперь дочерью народа ! А Давид договорился в своих воззваниях до того, что потребовал закрытия Академии художеств! Он хотел разогнать всех тех, чье слово могло быть авторитетным в оценках и противоречить его взглядам. Он этого добился. Теперь Конвент только ему заказывал картины, которые должны были поднять патриотический дух республики. Говорят, Давид не брал за это деньги и довольствовался одной славой. Отчего-то мне не верится в подобную святость! Думаю, он все же получил свои сребреники за самое знаменитое свое полотно в последние годы – «Смерть Лепелетье «…

Да! О да! Трижды, триста трижды – да! Смерть предателя увековечена этим гнусным карликом!

29 марта сего года Давид торжественно передал в дар Конвенту только что оконченную картину. Она изображает именно то, что обозначено в названии. Граф Луи-Мишель Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо лежит полуобнаженным на высоко приподнятых подушках смертного ложа. Черты его спокойно-скорбного лица и формы тела героизированы и облагорожены – как это принято в античном искусстве. Из зияющей раны в боку струится кровь. Справа на стене изображена шпага, пронзающая листок бумаги с подлыми словами, произнесенными моим братом на суде над королем Франции: «Я голосую за смерть тирана».

Давид увековечил воистину смерть товарища – ведь и сам художник тоже участвовал в осуждении короля на смерть, тоже голосовал за его казнь. Его жена, благородная женщина, ушла от него, не пожелав быть женой этого peintre de Roi, уничтожившего того, из чьих рук кормился… Ну что ж, у этой продажной твари теперь другие хозяева.

Мало того, что есть картина – она еще и скопирована в гравюре художником Тардье, отпечатана и раздается народу бесплатно! Сотни, тысячи свидетельств предательства, содеянного одним из Лепелетье! Эта гравюра лежит сейчас передо мной. Я могу скомкать ее, разорвать на тысячу клочков, могу сжечь в камине или зарыть в землю… Но останется картина ! Клеймо на имени нашего рода поставлено.

Боже мой… Как же мне теперь исполнить последнюю волю отца и скрыть позор семьи от будущих поколений Лепелетье?

18 июля 200… года, Париж. Валентина Макарова

– Слушай, а мы с тобой смогли бы родить ребенка? – напористо спрашивает он и стискивает мою руку в своем очень даже немаленьком кулаке.

«Да сколько угодно! – чуть не срывается у меня с языка. – Мы каждый день рожаем как минимум троих!»

Вовремя спохватываюсь. Еще мгновение – и мой новый знакомый наверняка рухнул бы в обморок в этом миленьком бистро на бульваре Итальянцев. Я-то восприняла его слова совершенно профессионально, у нас это самое расхожее выражение, мы на пятиминутках только так и выражаемся, а он имел в виду совершенно другое!

Впрочем, и я немало озадачена тем, как ретиво мой новый друг берет быка за рога. Мы практически незнакомы, он еще даже не представился. В принципе, мне известно, что его зовут Бенедикт Нанкет, а он знает, что мое имя Валентина. Это нам заранее, еще перед встречей, сообщила Николь – «сватья баба Бабариха», которая немедленно взяла меня в оборот, как только увидела в аэропорту.

Принимает меня в Париже не Лера, а Николь Брюн-Понизовская. Лера с мужем срочно улетели куда-то в Марокко, где погиб в аварии кузен мужа. Она пыталась предупредить меня, но не дозвонилась – я уже летела из Нижнего, поэтому Николь, которая должна была просто встретиться со мной в своем агентстве и свести с «женихами», ждала меня в аэропорту. А потом она привезла меня к себе домой, вернее, в квартиру своих родителей, которые каждое лето где-то путешествуют. Нет их и на сей раз. Муж Николь задержался по делам в Москве (у него тоже огромное брачное агентство), так что в миленькой квартирке на улице Друо нас трое, включая Шанталь.