Софи Ханна - Полужизни Страница 19

Чарли решила, что отмалчиваться глупо.

– Да, «Грех» группы «Капля сочувствия».

– А у меня – песня, которая только что звучала.

Уточнять Чарли не собиралась. Как там выразилась Мэри? «Если вам интересно»? Так вот, ей неинтересно.

– Это «Переживу», группы «Дестинис чайлд», – проговорила Мэри дрожащим голоском школьницы, которую силой заставили выдать заветную тайну директрисе. После каждой фразы глубокие складки вокруг ее рта складывались иначе. Вообще-то Чарли слышала, что худые старятся раньше, чем полные, но все равно... – Могу объяснить, за что люблю эту песню, только вам-то безразлично. Уверена, вы из тех, кто включает музыку исключительно для гостей и исключительно на минимальной громкости.

– Нет, это не обо мне, – покачала головой Чарли. – Хотя барабанные перепонки соседей не терзаю.

– Я уже объяснила, что праздновала. Завершить работу над картиной и чувствовать, что все удалось, – это самый настоящий кайф. Хотелось чем-то себя наградить, поэтому я включила любимую песню и, прежде чем пойти за чаем и сигаретами, поставила громкость на максимум, чтобы слышать даже в магазине. – Мэри улыбнулась и, судя по мечтательному выражению лица, растворилась в воспоминаниях.

По спине Чарли побежали мурашки – на ум пришли слова Рут Басси: «...боюсь, случится что-то ужасное».

– Можно увидеть картину? Ту, которую вы только что закончили?

– Нет! – со злобой ответила Мэри. – Зачем? Вас моя работа не интересует, по крайней мере, ваших предшественников не интересовала. Вы только хотите убедиться, что я та, за кого себя выдаю. – Мэри бросила окурок, не потрудившись погасить, и он остался дымиться на земле. – Сейчас принесу паспорт и права. На сей раз обратно в ящик убирать не буду: наверняка завтра кто-нибудь снова явится!

Вслед за хозяйкой Чарли прошла в темную кухню, где вместо гарнитура стояли лишь закопченная электроплита, грязная металлическая раковина и буфет с криво висящими, не закрывающимися дверцами. На полу лежал крапчатый от сигаретных подпалин линолеум. «Здесь лет тридцать не убирали, – подумала Чарли. – У меня дома и то чище, а это само по себе показатель!»

– Ваш паспорт мне не нужен, – вслух проговорила она. – Моих коллег проверка удовлетворила, и я доверяю им.

Мэри скинула куртку и пнула ее к двери.

– От сквозняков защищает, – пояснила она. Мелодичный, хорошо поставленный голос настолько не сочетался с убогой кухней, что Чарли заподозрила в Мэри богемную мажорку. Играет в нищенку, трется вокруг настоящей бедноты, а как наберется впечатлений и поймает вдохновение – сбежит к богатому папочке в Беркшир.

Мэри стянула шапку – по плечам рассыпались черные с обильной проседью локоны.

– Эйден Сид – багетчик, – сухо сказала Чарли. – Крис Гиббс или Саймон Уотерхаус это вам сообщили?

– Да. Связь вроде бы очевидна: я художник, он багетчик, но знакомство это не гарантирует.

– Допустим, лично вы не знакомы, но, может, хоть имя слышали? От других художников, например. Спиллинг – город маленький, поэтому...

– Я не знакома с другими художниками! – заявила Мэри. – Да, я создаю картины, но к так называемой богеме себя не причисляю! Ненавижу всю эту ерунду! Едва присоединишься к какой-нибудь группе, как уже сидишь в некоем комитете, устраиваешь лотереи и конкурсы, в порядке очередности готовишь и распространяешь информационные бюллетени – именно так, думаю, выглядит жизнь богемы в городке вроде Спиллинга. Ну так гламурная мишура Чарльза Саатчи{Один из наиболее известных современных лондонских галеристов.} не имеет к искусству ни малейшего отношения. Это наглая реклама, которая рекламирует себя и ничего больше. Саатчи искусственно создает моду и разжигает аппетит, не связанный с настоящим голодом. В лондонской богеме вообще нет ничего настоящего!

– Вы знаете Рут Басси? – спросила Чарли. Мэри искренне удивилась.

– Да, вообще-то... – Она замялась. – Не слишком близко, так, встречались пару раз. Хочу, чтобы она мне позировала. Надеюсь, уговорю. А в чем дело?

– Как вы познакомились?

– Почему Рут интересует полицию?

– Пожалуйста, ответьте на мой вопрос!

– И это говорит та, которую я любезно пригласила в свой дом? – возмутилась Мэри. («А она боится!» – отметила Чарли.) – Почему вы о ней спрашиваете? Она связана с этим, как его, Эйденом Сидом?

– Давайте так: услуга за услугу, – предложила Чарли. – Я отвечу на ваш вопрос, а вы покажете мне свои картины. Они меня интересуют, хоть я не смыслю в искусстве ничего за исключением того, что самое лучшее сотворено давно умершими.

Лицо Мэри превратилось в маску.

– Вы... шутите? – процедила она.

– Нет! – По спине Чарли снова побежали мурашки. Но если быть дурой, то до конца! – А как же Пикассо, Рембрандт? То есть... современное искусство все больше вычурное – слоновий навоз и оленьи рога в художественном оформлении.

– Я не мертва, – медленно и четко проговорила Мэри, словно надеясь донести до незваной гостьи эту простую истину.

«Тем, кто верит в привидения, следует пересаживать мозги!» – подумала Чарли. Почему ей так страшно стоять на грязной кухне этого дрянного дома и слушать, как надменная особа заявляет, что она не мертва?

– Я жива, и мои работы прекрасны, – чуть спокойнее проговорила Мэри. – Простите за резкость, но обывательское мнение просто убивает. Надо же, вы считаете, что все талантливые люди уже знамениты, а самое главное – мертвы. Конечно, все гении мертвы, а если погибли молодыми, нищими и при трагических обстоятельствах – вообще замечательно!

Чарли попыталась взять себя в руки и успокоиться. Саймон не передавал Мэри рассказ Эйдена Сида, и Гиббс, по его словам, тоже. В чем тут проблема? Что здесь не так?

– По-вашему, чтобы считаться настоящим художником, я должна страдать, желательно сильно? – поинтересовалась Мэри, прищурилась и обеими руками откинула свою дикую гриву за спину. Что звучало в ее голосе, презрение или иное чувство?

– Я не думаю, что из одного непременно следует другое, – покачала головой Чарли. – Можно пройти через жуткие страдания и остаться полным нулем как художник.

Ответ Мэри понравился.

– Верно, – кивнула она. – Искусство к огульным обобщениям не сводится. Я задавала тот же вопрос детективу Уотерхаусу, а он признался, что ответить не может.

Вот еще один момент, который Саймон опустил. Разумеется, собственное мнение у него было, но он не пожелал делиться им с этой странной женщиной.

– Я передумала, – объявила Мэри Трелиз. – Я покажу вам свои картины. Хочу, чтобы вы их увидели, но с одним условием: мои картины не продаются. Даже если вам очень понравится...

– Не беспокойтесь, – перебила Чарли. – Я не настолько богата, чтобы покупать картины в подлиннике. Какую цену вы обычно запрашиваете? В зависимости от размера или...

– Никакую! – с каменным лицом отрезала Мэри, и у Чарли мелькнула мысль: «Она словно ждала проблем именно с этой стороны, и они появились». – Я никогда не продаю свои картины. Никогда!

– Так, выходит...

– Не «так, выходит», а «почему»? Вы же хотите спросить почему? Если да, то спрашивайте!

– Нет, я о другом. Выходит, все ваши работы здесь, в этом доме?

– Да, почти, – после долгой паузы ответила Мэри.

– Ничего себе! Как давно вы занимаетесь живописью?

– С двухтысячного года.

– С двухтысячного – это, наверное, профессионально. А в детстве?

– Нет, в детстве я никогда не рисовала. Только на уроках в школе.

«Как же она может рисовать профессионально, если не продает картины? – подумала Чарли, но тут же одернула себя: – Что за вопросы?! Нужно спросить об Эйдене Сиде и Рут Басси, а потом ехать на службу. Почему я тяну резину?»

Ответ Чарли знала, хотя примирилась с ним далеко не сразу. И в доме номер пятнадцать по Мегсон-Кресент, и в его владелице чувствовалось что-то... Сказать «пугающее» было бы чересчур, скорее, тревожное. Возможно, это объяснялось гнетущей атмосферой и запущенностью, тем не менее Чарли не желала поддаваться соблазну сбежать.

– Я сказала, что можно увидеть мои картины, а не допрашивать о них с пристрастием, – напомнила Мэри. – Кому попало я работы не показываю!

– Почему же мне решили показать?

– Хороший вопрос, – кивнула Мэри и улыбнулась, будто знала ответ, но разглашать не собиралась. – Пойдемте, большинство картин на втором этаже.

Она повела Чарли в коридор, узкий и такой же запущенный, как кухня. Красная с коричневыми завитками ковровая дорожка по бокам сгнила, а у входной двери почернела. Обои наполовину отклеились. Они были темно-бежевые с белым узором, в котором Чарли не без труда узнала цветы магнолии. Маленькая батарея успела не только посереть, но и облупиться, зато над ней висела картина. Чарли остановилась, чтобы рассмотреть ее внимательнее. За низеньким столом сидели трое – толстый мужчина, женщина и мальчик лет четырнадцати-пятнадцати. Мальчик был в уличной одежде, взрослые – в халатах. Женщина напоминала птичку: тоненькая, хрупкая, с мелкими чертами лица. Она заслоняла глаза рукой и смотрела вниз. Сперва Чарли решила, что у нее болит голова, потом заметила на столе пустые бутылки и поняла: голова болит неспроста, у женщины похмелье. Да, это утро после бурной ночи.