Буало-Нарсежак - Та, которой не стало Страница 2

Десять часов. Равинель поднялся и подошел к Люсьене, стоявшей у окна. На глянцево-влажной улице ни души. Он взял Люсьену под руку.

— Ничего не могу с собой поделать. Нервы. Как подумаю…

— А ты не думай.

Так они и стояли, не шевелясь, рядышком, под тяжким гнетом тишины, в которой лихорадочно отстукивал секунды будильник. Перед ними мерно покачивались на воде иллюминаторы «Смолена» — бледные, с каждой минутой тускнеющие луны. Туман сгущался, а звуки патефона стали таять и теперь напоминали гнусавое позвякивание телефона.

Равинель уже не знал, на каком он свете. В детстве он так представлял себе чистилище: долгое ожидание в тумане, долгое, томительное ожидание. Он закрывал глаза, и ему чудилось, что он падает в бездонную пропасть. От ужаса кружилась голова. И все-таки это было приятно. Мать трясла его:

— Что ты делаешь, дурачок?

— Играю.

Смущенный, растерянный, немного виноватый, он снова открывал глаза. Позднее, когда аббат Жуссом спросил его при первом причастии: «Дурных мыслей нет? Ты ничем не осквернил свою чистоту?» — он сразу вспомнил про игру в туман. Да, в ней наверняка было что-то нечистое, порочное. И однако он играл в эту игру всю жизнь. С годами он ее усовершенствовал. Он научился вызывать в себе странное чувство, как будто, став невидимкой, рассеивается, как облако… Например, в день похорон отца… Тогда действительно стоял туман, такой густой, что катафалк погружался в него, как судно, идущее ко дну. Это был переход в мир иной. Не грустно и не весело. Наступало великое умиротворение. По ту сторону запретной черты…

— Двадцать минут одиннадцатого.

— Что?

И опять Равинель очутился в плохо освещенной, бедно обставленной комнате, рядом с женщиной в черном пальто. Вот она вытаскивает из кармана пузырек. Люсьена! Мирей! Он глубоко вздохнул и вернулся к жизни.

— Ну-ну! Фернан! Встряхнись, открой графин.

Она разговаривала с ним как с мальчишкой. За что он и любил ее — врача Люсьену Могар. Еще одна шальная, неуместная мысль. Врач Могар — его любовница! Иногда это казалось ему невероятным, даже чудовищным. Люсьена вылила содержимое пузырька в графин с водой, взболтала смесь.

— Понюхай-ка. Запаха никакого.

Равинель склонился над графином. Верно, никакого…

— А ты уверена, что доза не слишком велика? — спросил он.

— Если бы она выпила весь графин, тогда не ручаюсь, — пожала плечами Люсьена. — И то еще неизвестно. Но она же выпьет стакан или два. Успокойся, я знаю, как это подействует! Она тут же уснет, можешь мне поверить.

— И… при вскрытии не обнаружат никаких следов?

— Это же не яд, бедный мой Фернан, а снотворное. Оно сразу усваивается… Ну, садись за стол!

— Может, рановато?

Они одновременно взглянули на будильник. Без двадцати пяти одиннадцать. Сейчас парижский поезд проходит сортировочную в Большом Блоттеро. Через пять минут он остановится у станции Нант-Пассажирская, Мирей ходит быстро. На дорогу у нее уйдет не больше двадцати минут. Даже меньше, если только она доедет до площади Коммерс на трамвае.

Равинель сел, развернул ветчину. При виде розоватого мяса его чуть не стошнило. Люсьена налила ему вина, в последний раз оглядела комнату и, кажется, осталась довольна.

— Ну, я пошла… Пора… Не нервничай, веди себя как ни в чем не бывало, и — вот увидишь! — все будет в порядке.

Прежде чем уйти, она обняла Равинеля, чмокнула его в лоб, еще раз взглянула на него. Он решительно отрезал кусок ветчины и стал жевать. Он не слышал, как Люсьена вышла, но по особенному оттенку тишины понял, что остался один, и тут его вновь охватило беспокойство. Он старался воспроизвести свои обычные жесты — крошил хлеб, выбивал кончиком ножа на клеенке марш, рассеянно просматривал бланки счетов:

Спиннинг «Люксор» (10 штук) — 30 000 франков.

Сапоги, модель «Солонь» (20 пар) — 31 500 франков.

Трость «Флексор» с массивным набалдашником (6 штук) — 22 300 франков.

Но это занятие плохо ему удавалось. Он не мог проглотить ни куска. Откуда-то издалека — то ли со стороны Шантонне, то ли с Вандейского моста — донесся гудок паровоза. Из-за этого проклятого тумана ничего не разберешь. Бежать? Люсьена небось притаилась где-то на набережной. Поздно. Мирей уже не спасти. И все из-за каких-то двух миллионов! И ради честолюбия Люсьены, пожелавшей за его счет обосноваться в Антибе. Она все продумала досконально. У нее мозг дельца, сверхусовершенствованная вычислительная машина. Самые сложные расчеты мигом производились у нее в голове. Ни единой осечки. Стоило ей прикрыть глаза и пробормотать: «Внимание! Только не путать!» — и система приходила в действие — щелк-щелк. Ответ поступал исчерпывающий и точный. А вот он…

Он вечно путался в счетах, часами копался, перебирая бумаги, забывал, кто заказывал патроны, а кто — бамбуковые удилища. Ему опротивела его работа. Зато в Антибе…

Равинель уставился на сверкающий графин; ломтик хлеба, преломленный стеклом, напоминал губку.

Антиб! Роскошный магазин… В витрине духовые ружья для подводной охоты, очки, маски, облегченные водолазные костюмы… Клиентура — богачи, любители подводной охоты. Море, солнце. Мысли все только легкие, приятные, от которых не покраснеешь. Ни тебе туманов Луары, Вилена, ни тебе игры в туман. Он станет другим человеком — так пообещала Люсьена. Будущее ясно как на ладони. Равинель уже видел себя в тонких фланелевых брюках, рубашке от Лакоста; он загорел, все на него заглядываются…

Поезд просвистел чуть ли не под самым окном. Равинель протер глаза, встал, приподнял край шторы. Наверняка это поезд Париж — Кемпер направляется в Редон после пятиминутной стоянки в Нанте. И Мирей приехала в одном из этих освещенных вагонов, за которыми бежала по шоссе вереница светлых квадратов. Вот купе в кружевах и зеркалах. Там пусто, а в остальных полно хохочущих, жующих моряков. Где же Мирей? В последнем купе, накрыв лицо сложенной газетой, спал какой-то мужчина. Хвостовой багажный вагон растворился вдали, и тут Равинель заметил, что музыка на борту «Смолена» стихла. Иллюминаторов уже не было видно. Мирей, должно быть, где-то неподалеку быстро выстукивает по безлюдной улице каблучками-шпильками. Может, у нее в сумочке револьвер — тот самый, что он оставлял ей, уезжая по служебным делам? Но она не умеет им пользоваться. Равинель схватил графин за горлышко, поднял ближе к свету. Вода прозрачная, наркотик не дал осадка. Он смочил палец, лизнул. У воды какой-то легкий привкус. Почти неприметный. Если не знать, то и не уловишь.

Без двадцати одиннадцать.

Равинель через силу проглотил несколько кусочков ветчины. Он уже не смел шелохнуться. Пусть Мирей таким и увидит его — один, мрачный, усталый, за жалким ужином на уголке стола.

И вдруг он услышал ее шаги по тротуару. Ошибки быть не может. У нее почти бесшумная походка. Он узнал бы ее из тысячи: порывистые шаги, стесненные узкой юбкой. Чуть скрипнула калитка, и снова тихо. Мирей на цыпочках прошла через палисадник, осторожно взялась за дверную ручку. Равинель, спохватившись, снова потянулся к ветчине. Он невольно сел на стуле чуть боком. Его пугала дверь за спиной. Мирей, конечно, уже приникла к створке, приложила к ней ухо и вслушивается. Равинель кашлянул, звякнул горлышком бутылки с вином о край стакана, зашуршал листками бланков. Может, она ожидает услышать звуки поцелуев…

Мирей распахнула дверь. Равинель обернулся:

— Ты?

В своем синем костюме под расстегнутым дорожным пальто она была тоненькой, как мальчик. Под мышкой она зажала большую черную сумку с монограммой «М. Р.». Худые пальцы нервно комкали перчатку. Она смотрела не на мужа, а на буфет, на стулья, на закрытое окно, потом перевела взгляд на прибор, на апельсины и коробочку с сыром, на графин. Она прошла два шага, откинула вуалетку, в которой застряли дождевые капли.

— Где она? Отвечай, где?

Ошеломленный Равинель медленно поднялся.

— Кто — она?

— Эта женщина… Я все знаю… Уж лучше не лги.

Он машинально пододвинул ей стул, ссутулясь, удивленно наморщил лоб и, разводя руками, проговорил:

— Мирей, крошка!.. Что с тобой? О чем это ты?

Тут она упала на стул, прикрыла лицо руками, при этом пряди русых волос свесились в тарелку с ветчиной, и зарыдала. А Равинель, растерянный, потрясенный, похлопывал ее по плечу:

— Ну, будет тебе! Будет!.. Успокойся же! Что за глупые подозрения? Ты решила, что я тебе изменяю… Бедная моя малышка! Ну ладно! Потом объяснишь.

Он приподнял ее и, поддерживая за талию, медленно повлек за собой. А она, прижавшись к его груди, все плакала и плакала.

— Ну, осмотри все хорошенько. Не бойся.

Толкнув ногой дверь в спальню, нашарил выключатель и заговорил громко и ворчливо, как старый добрый друг:

— Узнаешь спальню, а?.. Кровать, шкаф и все… Никого. Под кроватью никого и в шкафу никого… Принюхайся… Ну да, пахнет табаком, перед сном я курю. Никакого запаха духов, можешь войти… И в ванную загляни… и на кухню, нет уж, пожалуйста!