Галина Романова - Огненный шар Страница 2

– Забывать нельзя… – вдруг прозвучал за его спиной чей-то голос. – Никогда забывать нельзя…

За спиной должна была маячить Машка. Но ее там не было, это он точно помнил. Она же сбежала! А голос?! Чей он?! Он будто не знает его, но почему-то осознает, что это самый отвратительный, самый мерзкий голос для него. И он этот голос будто когда-то слышал. Когда?!

– Надо помнить… – снова тот же голос. – А ты забыл…

– Кто ты? – хотел он спросить, да только открывал и закрывал беззвучно рот. – Кто ты?! Я тебя не знаю!!!

– Конечно, не знаешь. Ведь я твоя совесть! Я теперь всегда буду с тобой!

– А-ааа!!! А-ааа!!! А-ааа!!!

Крик наконец-то прорвался сквозь сузившееся пересохшее горло. Он прорезал плоть шершавым рашпилем. Он вырвался на волю, он наполнил его сердце отчаянием. И…

И он резко открыл глаза. Мощная грудная клетка высоко вздымалась от тяжелого дыхания, сердце молотило о ребра, и было больно. Он приподнялся на локтях, сел на край кровати, огляделся.

Спальня. Его спальня. Просторная, с высоким потолком, с зеркальными шкафами вдоль стены, с панорамным окном, выходившим на террасу, с туалетным столиком жены и дверью в ванную.

Уф, слава богу, все сон!

В изголовье на тумбочке красного дерева мерзко визжал будильник, напомнив ему визг тощего кота и форточки из его ночного кошмара. Сколько раз просил Машку поменять сигнал, сколько раз! Нет, говорит, ты тогда не проснешься. Мог бы и не проснуться запросто от такого ужаса! Приснится же такое!

Он глянул себе за спину. На второй половине широченной кровати спала его законная и единственная супруга Мария. Вот она – никуда не сбегала. Спит себе, похрапывая, под белоснежным шелковым пододеяльником, напоминая снежный сугроб. Здоровая стала, толстая. Ест все подряд, стоит на кухню зайти. Хоть говори, хоть не говори.

– Пока толстый сохнет, худой сдохнет! – ржала она в ответ, когда он шлепал ее по мощному заду. – Я за все годы нашей с тобой нужды отъедаюсь, дорогой! Как вспомню…

Вспоминать он ей запретил. Запретил давно, резонно заметив, что она так от своих дурных нищенских привычек никогда не избавится. Что за блажь, скажите, покупать крупы и макароны впрок? Зачем? Всего в магазинах навалом.

– А вдруг? – огрызалась Машка, и взгляд ее разбавлялся той самой тревогой, которая долгие годы пугала его.

Когда эта тревога начинала прежде плескаться в ее глазищах, значит, все – труба дело. Денег, значит, нет даже на хлеб. И занимать уже не у кого – еще прежние долги не погашены. И детям в школу нет на обеды. И старшему снова придется врать одноклассникам, что он на диете. А младшему брать из дома сморщенные яблоки из бабкиного сада и бутерброды с домашним салом.

– Никаких вдруг! – взрывался он всегда. – Так больше никогда не будет, поняла?!

– Поняла, чего орать то, – отзывалась она беззлобно. – Поняла.

Она вообще-то была очень хорошей, его Машка, хоть и жрала, как не в себя. Надежной была, как скала, преданной. Странно, что во сне вдруг его предала. Бред! Она никогда так с ним не поступит, никогда! И не от какой-то там надуманной великой любви. А потому, что она без него – ноль!

Он всего, чем они владеют сообща, добился один! Он и только он дал им такую крышу над головой, все, что под крышей, и все, что в рот кладется и на жопу надевается. Он, а не кто-нибудь еще! Ни Машка, бездумно прожирающая его состояние, ни старший сынок, скачущий из университета в университет и все никак себя не находящий, ни младший, лазающий по отвесным стенам и называющий себя каким-то мудреным словом, ни младшая доча, очень умненькая и очень им любимая, – никто из них пока не внес в семейную казну ни копейки. Никто! И поэтому никто из них не имеет права ему указывать, его критиковать и уж тем более – его судить!

– Дармоеды, – пробормотал он беззлобно и одним рывком стащил с Машки одеяло. – А ну, встать!

Машка не шевельнулась, продолжая легонько похрапывать. Большущая грудь, странным образом после трех родов сохранившая форму и упругость, плавно колыхалась в такт ее похрапыванию. Ночная сорочка натянулась на животе, скомкалась на бедрах, обнажая их слишком высоко, раскинутые широко и вольготно. Он с любопытством рассматривал крупное тело жены.

Поди же ты, толстая, а никаких намеков на целлюлит. Барышни с его фирмы сидят на хлебцах и кофе без сахара, а на ляжках кожа все равно, как апельсиновая корка. Он знает, потому что видел. А у Машки…

Он коснулся ее колена, погладил. Кожа гладкая, ровная, всегда пахнет мятой. Сколько помнит себя с ней, столько помнит этот запах: ненавязчивый и свежий. Ни от кого так больше не пахло, ни от кого.

Он провел пальцами по ее ноге выше, добрался до кромки трусов. Машка всегда спала в трусах. Она слабо шевельнулась, глубоко и шумно втянула носом воздух. И он тут же поспешно руку убрал. Если он ее сейчас разбудит, придется Машку ублажать. А он не хотел. И вообще ее день – суббота.

Качнувшись на мягких пружинах матраса, он встал, подошел к огромному окну, осторожно отодвинул одну створку и вышел на террасу.

Утро занималось чудесное. После трехдневных ливней уже вторые сутки было тепло. Все сразу ожило, зазеленело. В саду что-то цвело и дивно пахло. Порхали птицы с ветки на ветку. Одна, самая наглая, влетела под навес летней беседки и принялась маршировать по громадному столу в поисках крошек.

А нет крошек-то, птаха! Нет! Все убирается тщательно в этой усадьбе. Убирается супружеской парой, которую он подобрал на вокзале без денег и почти без вещей.

– Станете служить верой и правдой, – сделал он тогда пафосное вступление, что тот помещик, – озолочу! Нет – выкину к чертовой матери!

Они служили. Замечательно служили. И были почти незаметны в его доме и в саду. Через год безупречной службы он переселил их из задней кладовки в небольшой флигель на краю участка, за что они ему руки целовали! Муж Валентин – левую, жена Валентина – правую. Машка фыркала недовольно, а ему что – ему нравилось.

Словно услышав его мысли о себе, за дальним кустом показался Валентин в широкополой шляпе. Он медленно шел вдоль розовых кустов, высматривая сорняки и засохшие цветы: осторожно их срезал, выдергивал и складывал в большую холщовую сумку, висевшую на плече.

Хозяин глянул на часы. Пять утра. Рановато поднялся садовник, похвально. Может, премию подкинуть? И тут же насупился. Обойдется! Привыкнет – так потом и станет ждать. Пусть учатся работать за зарплату. Все пусть учатся!

Вспомнив о зарплате, он тут же перекинулся мыслями к грядущему рабочему дню. Он ведь неспроста сегодня поднялся так рано. Сегодня очень сложный день. Сегодня приедет в гости учредитель. Сказал, что в гости, но все знают, что это проверка. Жесткая, пристальная, не прощающая недочетов и промахов. Его коллектив неделю метался, все подчищая, проверяя, сличая.

– Если кто облажается, шкуру спущу! – шипел Мельников каждое утро на оперативке. – Вы у меня тогда не просто уйдете за ворота! Вы нигде в городе себе работы не найдете! Никто! Нигде!

Взглядов, устремленных на него, в такие моменты не было. Все тщательно полировали глазами стол для совещаний.

Они его ненавидели! И он об этом знал. И ему это почти нравилось. Нравилось унижать, наблюдать чужой страх, чужую ненависть, понимать, что она бессильна, и продолжать дальше наслаждаться властью. Он их ведь тоже не очень-то любил, а точнее – презирал всех и каждого, кто был рангом ниже. И поэтому на ненависть низшей расы ему было плевать.

Время от времени, чтобы подтвердить собственные сомнения на чей-нибудь счет, он устанавливал в их кабинеты диктофоны. Потом забирал. Прослушивал. И подозреваемый либо продолжал работать дальше, либо бывал уволен без выходного пособия. Никто не понимал, в чем дело, искали стукачей и предателей, некоторые даже приписывали ему мистические способности. Это его забавляло и радовало одновременно. Ему нравилось ощущать себя всемогущим, хотя бы в их глазах.

Он нахмурился, возвращаясь в спальню. Тихо прошел в ванную комнату, скинул с себя легкие штаны, в которых спал, открыл воду, вошел в душевую кабину. Мягкое шуршание воды немного его успокоило.

Никто и никогда не узнает о его самом большом страхе. Никто о нем не узнает, даже Машка. Она не сумеет догадаться, потому что Бог не вложил в ее голову много мозгов и проницательности.

Никто и никогда не узнает, что самым большим его страхом является возвращение в прошлое, в то прошлое, где он был нищим неудачником, вечно занимающим деньги. Сегодняшний сон, повторяющийся время от времени и выбивающий его из колеи на несколько часов, – это самый страшный кошмар, воплощения которого он боялся наяву.

Сквозь запотевшие стекла душевой кабины он видел сверкающий кафель ванной комнаты; видел большое зеркало над спаренной раковиной, громадную ванну в форме раковины; видел гору баночек и флаконов с кремами, компрессами, лосьонами, духами – все первосортное, дорогое; видел мохнатый коврик, которым был выстелен пол – коврик был с секретом: он как-то странно впитывал воду, при этом почти не намокая, либо высыхал очень быстро – тоже кучу бабок стоит, привезен откуда-то из-за границы с выставки.