Андрей Кузнецов - Смерть на Параде Победы Страница 2

— Артерию пробило, — негромко сказал командир.

Какую именно артерию, Константин уточнять не стал, да и если бы захотел, не успел, потому что Павел крикнул:

— Перети!

С русским языком у Павла, коренного рижского немца, было плохо, а с финским хорошо, поэтому по документам он был карелом. Павел Иоганович Прокконен, пролетарий в седьмом колене, «рабочая косточка», как говорят товарищи.

Впереди, навстречу, на огромной скорости шли две черные легковые машины.

— Тормози! — скомандовал Алексей. — Остап, дай один заряд! Первая моя, вторая твоя!

Павел затормозил плавно, спокойно, так, что никого из пассажиров вперед не кинуло, и пригнулся, давая возможность выстрелить Остапу, делившему с Иваном переднее сиденье. Оба заряда попали в цель. Так же спокойно Павел тронул с места.

«Мишки больше нет! — стучало в висках у Константина. — Мишки больше нет! Почему не Иван и не Николай, почему Мишка?»

Заученно-механически, не отдавая себе отчета в поступках, но в то же время делая все правильно, он вышел из машины, когда та остановилась, переоделся в заранее припасенную штатскую одежду — пиджак, старые, довоенные еще, галифе с выцветшим кантом, ватник, и вместе с Павлом пошел через лесок к железнодорожному переезду.

— Теперь все будет хорошо, — по-немецки сказал Павел. — Мы отрубили голову чудовища и…

— Надо еще свои головы унести! — по-русски оборвал его Константин. — А потом уже говорить «хорошо»!

— Та, надо, — перешел на русский Павел и заискивающе добавил: — Не кавари «гоп» пока не перепрыгал.

Под ногами отвратительно чавкала оттаявшая апрельская земля, в которой не ощущалось ничего родного. А в двадцать седьмом, кажется, ощущалось, не так остро, как в восемнадцатом, но все же… «Глупости! — одернул себя Константин. — Земля — это почва, просто почва. Чернозем, суглинок, солонцы…»

2

Переломанные пальцы трупа торчали в разные стороны, словно ветки на дереве. Высохшее старческое лицо исказила гримаса боли, сильной боли. Рот перекосился, глаза, казалось, вот-вот готовятся выпрыгнуть из орбит, на нижней губе — след от десен. Убитый закусывал губу деснами, зубные протезы лежали в стакане с водой, стоявшем на тумбочке.

— Пытали, — глубокомысленно, явно рисуясь перед стажером Семенцовым, сказал старший оперуполномоченный майор Джилавян, белокурый нордический красавец, в котором армянского было только имя с фамилией. — И так пытали, что сердце не выдержало.

Скорее всего, так оно и случилось, потому что шея покойника не свернута, ножевых или пулевых ран, могущих привести к смерти, на привязанном к креслу трупе видно не было, но главная заповедь сыщика гласит: «Не спеши с выводами». Хотя бы до осмотра тела врачом. А если уж и делаешь выводы, то делай их как следует, учитывай все.

— Профессионально пытали, — уточнил оперуполномоченный капитан Алтунин, указывая пальцем на сорванные ногтевые пластинки, валявшиеся на полу, возле кресла. — Осторожно, Гриша, не наступи.

Семенцов пришел в МУР из беспокойного девятнадцатого райотдела — Бутырский хутор, Марьина роща, окрестности Рижского вокзала. Начальника райотдела майора Кочергина Алтунин знал еще с довоенных пор. Хорошо знал, со всеми, как говорится, потрохами. Тот еще куркуль был Кочергин, снега зимой не допросишься. Если ребята устраивали складчину по какому-то поводу, то у него не было «ни харчей, ни мелочей», если собирали деньги на подарок, то он просил кого-то отдать за него и возвращал долг после многократных напоминаний. Да что там деньги или харчи — он ни одного урку ни разу папиросой не угостил, чтобы контакт наладить. А без контакта с контингентом какая работа? Одно очковтирательство. Но у некоторых получается, вон до майора дорос, райотделом командует. Алтунин сразу заподозрил, что Кочергин спихнул лейтенанта Семенцова в МУР из соображений «дай вам Боже то, что нам негоже». С отличными, как полагается, характеристиками. Так и получилось, уже через неделю стало ясно, что опер из Семенцова, как из фекалии боеприпас — тугодум, тетеха, но заносчив и самолюбив до невозможности. И подхалим. Прилепился к Джилавяну, ходит за ним тенью, поддакивает, чайком-сахарком норовит угостить.

— Профессионально, — тоном знатока согласился Джилавян, перешедший в МУР из госбезопасности в феврале сорок первого при разделе наркомата; [4]видимо, были у него на такой переход, по сути дела, — понижение, веские причины. — Но не очень. У профессионалов люди во время допросов не умирают. Да еще так скоро.

Сорвали только четыре ногтевые пластинки — с большого, указательного, среднего и безымянного пальцев левой руки.

— Четкая работа, — похвалил судебный медик Беляев, подняв с пола пинцетом окровавленную скорлупку. — Дантистская.

— Почему дантистская, Валентин? — сразу же насторожился Джилавян. — Хочешь сказать, что убийц среди коллег искать надо?

Убитый, Арон Самуилович Шехтман был известным на всю Москву зубным врачом. Даже Алтунин, у которого с зубами проблем пока не было, если не считать двух выбитых при задержании банды Паши-Карася, слышал о Шехтмане. Говорили о нем с придыханием, закатывая глаза кверху: «Ах, Семен Самуилович, золотые руки!». Арон Самуилович, насколько понял Алтунин, был и швец, и жнец, и на дуде игрец — ставил пломбы, вырывал зубы, делал коронки и протезы. Вот эти коронки проклятые его и сгубили. Где золото, там до беды недалеко. Особенно по нынешним голодным временам.

— Потому что четкая, — проворчал Беляев, рассматривая пластинку на свет. — Хороший дантист так зубы рвет — раз и нету!

— Хороший дантист сначала зуб туда-сюда поворачивает, а потом уже рвет, — тоном знатока заметил Джилавян. — И с ногтями так же надо — поддел, потянул, в глаза посмотрел, вопрос задал… Спешить нельзя. Ногтей всего десять.

— Это на руках, — влез с уточнением Семенцов. — А на ногах еще десять!

Джилавян посмотрел на него тем специфическим, полным презрительного недовольства, взглядом, каким солдаты смотрят на найденных вшей.

— А чо? — засуетился Семенцов. — Я ж правду сказал. Вот и доктор подтвердит, верно Валентин?

— Кому Валентин, а кому и Валентин Егорович, — Беляев не терпел панибратства, не любил ночной работы, недолюбливал Семенцова. — Гриш, тебе сказали, чтобы ты не топтался почем зря! Тебе что, больше делать нечего? Ступай, соседей опроси!

— Так спят же еще соседи, — возразил Семенцов и для верности посмотрел на свою трофейную «Сельзу» с удобным для ночных засад черным циферблатом. — Четверть пятого.

— А ты разбуди, — не сдавался Беляев. — Хоть что-то полезное сделаешь.

— Кончай прения! — на правах старшего, распорядился Джилавян. — Дима, ты со столом закончил?

— Угу! — отозвался эксперт научно-технического отдела Галочкин, сосредоточенно посыпавший графитовым порошком черный телефонный аппарат, который стоял на прикроватной тумбочке.

«Как у большого начальника», подумал Алтунин. В его представлении держать телефон возле кровати могли только те, кому звонят ночами. Кто, интересно, звонил покойному? Срочный вызов? Добрый доктор, спасите-помогите, зуб болит так, что мочи нет? Навряд ли Шехтман был из таких, кто по ночам к пациентам бегал. К нему, небось, в очередь за два месяца писались. А аппаратов два — один в прихожей на стене, другой — в спальне. Зачем? Странно, непонятно.

Все странное и непонятное Алтунин привык прояснять. Профессиональная привычка, иначе в сыщицком деле нельзя.

— Гриша, садись, писарем будешь! — распорядился Джилавян.

Семенцов без особой охоты присел к столу, положил на него свой новенький кожаный планшет, щелкнул еще не разработанным и оттого звучным замочком…

— А вот кто мне скажет, на хрена нашему покойнику такие тайники?! — громко поинтересовался из глубин платяного шкафа капитан Данилов. — Не закончись война и не будь он евреем, то я бы поставил стакан против бутылки, что здесь рацию прятали!

— На антресолях тоже емкий тайник, — отозвался Алтунин. — И под кухонным подоконником целый чемодан можно спрятать.

— Может, он там журнальчики похабные держал, заграничные, — сказал в пространство Беляев. — Служивые их из Европы пачками везут. Одинокий старичок вполне мог развлекаться…

— Женатый он был, — подал от двери голос дворник-понятой. — Семейный. Дочка замужем, отдельно живет, а жена в клинике лежит, с желудком у нее что-то. В четвертой.

— Из-за журнальчиков его убили? — Джилавян саркастически усмехнулся. — Ты, Валентин, думай, а потом говори!

— Это уже целая похабная библиотека получится! — хохотнул из шкафа Данилов. — Только вот не слышал я еще, чтобы за такую пакость убивали и чтобы ее выдавали под пытками тоже не слышал. Нет, ребята, тут золотишком и камушками пахнет. Прямо вот чую знакомый запашок.